Дом слепых

Иногда Люде казалось, что она сама и есть пальто, которое они разрывают на части, а потом снова сшивают, подгоняя под себя. А самая толстая в мире иголка строчит по ее, Людиной коже. Кожа у нее была тонкой, и Люда не понимала, зачем бабушке с мужем понадобилась такая толстая игла.

Когда новая реинкарнация пальто товарища Дзержинского была готова, муж надел его, поправил перед зеркалом ремень, пристроил на груди воображаемую портупею и отправился на работу. Оно оказалась ему впору.

Пальто муж носил без малого шесть лет. Потом оно висело на гвоздике в прихожей, рядом с бабушкиным ридикюлем. Примерно в то же время страна, в которой они жили, начала разваливаться. Умер дед Семен, кажется, так и не сумевший оправиться от знакомства с пальто. Люда могла только гадать, что нащупали его чуткие пальцы в трещинах кожаного прошлого. С бабушкой дед Семен не помирился и однажды назвал ее «старой подстрекательницей». Сама бабушка ненамного пережила деда Семена, но, к счастью или к несчастью, ей не довелось увидеть, во что превратился их город, когда все это началось. В самом начале начала муж бережно сложил свои вещи аккуратными стопками и погрузил их в чемоданы. Сверху он обмотал чемоданы скотчем. Не забыл и кожаное пальто, ставшее для Люды символом прошлого. Иногда Люда закрывала глаза, и ей казалось, это она сама висит на гвоздике рядом с бабушкиным ридикюлем. В квартире муж оставил только жену и ботинки на прошитой подошве. И сейчас лежа в подвале на кровати, Люда разглядывала их припорошенные пылью носы и спрашивала себя: забыл или в чемоданах места не хватило?

Стихло. Сначала успокоилось небо. С земли в него еще уходила то смолкающая, то снова усиливающаяся трескотня. Но и она поредела и, наконец, окончательно смолкала. В воздухе от самого пола до потолка поднимались столбы пыли. Страшно было подумать, какая картина могла предстать глазам снаружи. Невозможно было вообразить, во что превратились останки соседних домов и улиц и что можно было увидеть в расщелинах земли, пробитой снарядами. И невозможно было поверить в то, что дом слепых снова выстоял. Он держался, словно заколдованный, хотя должен был развалиться от одних ударов сердец здесь собравшихся.

– А пятиэтажку, наверное, снесло, – сказала Марина. – Бухнуло с той стороны. Вряд ли она уцелела.

– Слава Богу, – вздохнула Люда.

Сбросив ботинки, она опустила голову на подушку. Провела пальцами по щеке – пыльная, словно напудренная. В памяти мелькнула пудреница «Шанель». Столько лет пролежала «Шанель» в шифоньере, а бабушка все ждала случая напудриться, но случай не приходил. Вместе с ней ждала и Люда. Оставаясь одна, она доставала коробочку, открывала ее, разглядывала свои крупные, еще не устоявшиеся подростковые черты в зеркальце, трогала мягкую пуховку, проводила пальцем по спрессованному нежно-розовому волшебству взрослой жизни.

– Ша-нель… – говорила Люда. – Ша-нель…

Рожденная слепой матерью, живущая в царстве старых вещей, она не знала, что такое «Шанель». Позже – когда уже работала в библиотеке и пудрилась вовсю – она прочла историю Шанель на языке слепых – мать за недолгую жизнь успела научить ее слепой грамоте.

– На кой шут слепым сдалась Шанель? – ворчала бабушка. – Кому пришло в голову перевести ее на язык Брайля?

И правда, зачем? Зачем слепым знать о человеке, создававшем визуальную красоту. Слепые верили в красоту, как в богиню, но богиня была двуликой и не всем показывала свое второе лицо.

Одно лицо открывалось только глазам, другое – кончикам пальцев и сердцу. Первое – все равно что наука, которой обучали в музеях и галереях. Оно смотрело с экрана и бумажных листов журналов. И человек учился рассекать его золотым сечением на пропорции, соответствия. Навсегда вооружившись золотым скальпелем, он легко препарировал виденное – на красивое и некрасивое. Заглушая сердце, не давая ему узнать то, что глазу не видно. Ту красоту, которая не утратит себя, пусть даже в подвале. Она сохранится, как помидоры в рассоле. Ничего с ней не сделается – не испортится она, не сгниет.

«А вот взять Шанель, – подумала Люда. – Взять ее и поместить в этот подвал. Все, конец ей – Шанели. Бабушка права – Шанель слепым не нужна».

Однажды, вконец осмелев, Люда достала из шифоньера заветную коробочку, раскрыла и провела пуховкой по розовому кружку. Пудра ссохлась от долгого хранения – на поверхности кружка осталась глянцеватая полоса. Эх, долго бабушка ждала оказии, закупоривая красоту в глухом шифоньере. Люда наковыряла пудру ногтем и размазала ее по щекам.

– Шанель… Шанель… – повторяла она, размазывая бетонную пыль по щекам.

– Эний переступил порог. Чтобы узнать, отличается ли этот дом от земного, он решил все в нем ощупать и прикоснулся к столам, стульям, дивану…

Уайз почувствовал продолжение своей истории. Не ее ли он нащупывал в плотном воздухе подвала? Люда прикрыла глаза и отдалась темноте, в которой брела, устало переставляя распухшие ноги, держась за тонкую ниточку фантастического повествования, чтобы не сбиться с дороги жизни.

Эний переступил порог. Чтобы узнать, отличается ли этот дом от земного, он решил все в нем ощупать и прикоснулся к столам, стульям, дивану в темно-розовой обивке. Черный и розовый – цвета новой планеты. В комнате работал телевизор, Эний узнал его по звуку, но экранное изображение он видел впервые. На экране девушки в широких розовых сарафанах пели звонкие песни. Эний поискал руками что-нибудь необычное – что подтверждало бы: да, ты на другой планете. Без этого в космический полет не верилось. В окно светило розовое солнце. А вдруг это – затянувшийся сон, и нет никакой планеты, Гермиона и Великого Раба. Эний ущипнул себя за ногу. Комната не исчезла.

В голове крутились слова: «Не верь глазам, зорко только сердце». Но кто их произносил? Они рождались в голове Эния, но звучали чужим голосом. Сердцем Эний чувствовал – он забрался далеко от Земли. Скучал ли он по ней? Что он помнил? В основном холод – крепший с каждым новым днем. Холод входил в кости, замораживая сердце в льдинку. Эний не смог бы точно вспомнить тот день, когда мир начал меняться. Изменения происходили постепенно. Постепенно начало холодать. Постепенно смолкли птицы. Нет, не так… Какое-то время они еще пели, но их голоса разбавлялись долгими паузами тишины. Однажды Эний проснулся от пения птицы – такого слабого, что оно могло пробраться только в чуткий сон слепого. Казалось, птица поет для него. Эний пожалел птицу, и от этой жалости в груди у него потеплело, льдинка как будто подтаяла. Он протянул к птице руки. Она слетела. Птичья грудь забилась о его ладонь.

Прошло время, и из окружающего мира ушли многие звуки, остались только человеческие голоса. Трасса, проходящая перед интернатом, больше не шумела машинами. Все как будто остановилось, и даже время. Эний остался один на один с темнотой, похожей на обезжиренное молоко.

– Великий Раб ждет вас, – повторил Гермион, говоря о Великом Рабе с большим почтением.

Гермион раздвинул тяжелые розовые занавески, закрывавшие проход в другое помещение.

– Идите же, – позвал он.

Эний и девять других пересекли комнату. Оказались в другой – такой же, как первая, а через нее вышли во внутренний дворик.

На низких скамейках сидели мужчины в черных костюмах и шляпах. Читали древние пыльные книги. Отрывая глаза от строчек, они подолгу смотрели перед собой. По желтым, осыпающимся в уголках листам было видно – книги очень старые.

Мужчины ни обратили внимания на их появление. Не оторвали глаз от коричневых знаков, начертанных на желтых листах.

– Что они делают? – прошептал Эний.

– Познают истину… – одними губами ответил Гермион, слова его поплыли по спокойному розовому воздуху и достигли слуха Эния.