Дом у кладбища

— Конечно, мадам… что с ним станется?

Тул стал рыться в аптечных склянках на каминной полке, прикидываясь, что рассматривает этикетки, которые на самом деле не интересовали его нисколько; он бормотал что-то себе под нос, время от времени — хоть и неловко это признавать — добавляя ругательство.

— Видите ли, дорогая мэм, вы должны в меру сил сохранять спокойствие, иначе от лекарств проку не будет; так что постарайтесь, — сказал Тул.

— Но, доктор, — взмолилась несчастная леди, — вы не знаете… я… я в ужасе… я… я никогда не буду чувствовать себя как прежде.

И миссис Наттер разразилась истерическими рыданиями.

— Ну-ну, мадам, в самом деле… проклятье… милая моя, хорошая… вы видите… так не годится. — Тул вытаскивал пробки и нюхал содержимое склянок в поисках «тех самых капель». — И… и… вот они… и не лучше ли будет, мадам… выпейте-ка это… когда… когда он вернется, встретить его здоровой и веселой — разве вы не понимаете? — чем… э-э…

— Но… о, если бы я только могла вам признаться. Она сказала… она сказала… о, вы не знаете…

— Она? Кто она? Ктоона и чтосказала? — вскричал Тул, настораживая уши, ибо еще ни разу в жизни не отказывался что бы то ни было выслушать.

— О доктор, он ушел… я никогда… никогда… я уверена, что никогда больше его не увижу. Скажите мне, что он не ушел совсем… что мы еще встретимся.

— Проклятье, все время перескакивает с одного на другое… бедная женщина совсем ополоумела, — пробормотал обманутый в своих ожиданиях Тул. — Ставлю дюжину кларета, что она знает куда больше, чем говорит.

Вернуть миссис Наттер к ранее затронутой теме доктор не успел, потому что его позвали вниз, к магистрату Лоу, и пришлось на время с пациенткой проститься, а после разговора с магистратом доктор уже не думал возвращаться к бедной маленькой миссис Наттер. Могги стояла бледная как мел: магистрат только что заставил ее подтвердить под присягой все сказанное по поводу туфель; и Тул отправился домой в деревню с тяжелым сердцем, вконец расстроенный.

Тул знал, что завтра будет выписан ордер на арест Наттера. Обвинение могло быть очень серьезным. И все же, если даже предположить, что те два страшных удара по голове Стерка нанес именно он, не было оснований утверждать, будто он сделал это намеренно и не ради самозащиты. Но и при всем том будущее не сулило ничего доброго, поэтому, услышь Тул, что в реке выловили мертвое тело Наттера, он бы, пожалуй, испытал облегчение.

Оставалась, однако, надежда, что Наттеру удалось успешно бежать. Если Наттер не попал в лодчонку Харона ^{139} , он мог пересечь пролив на «Треворе» или «Хиллзборо» и достичь Холихеда ^{140} . А потом, черт побери, конечно же он убежал подальше, нашел укромное местечко и затаился. Тогда это было проще, чем теперь. «В Лондоне среди слуг ходило старинное присловье, — пишет Тейт Уилкинсон ^{141} , этот натянутый, но добродушный шутник, — гласящее: „Шел бы ты в Йорк“; подвергшись искажению, оно ныне звучит так: „Шел бы ты на Ямайку“». Воображению кокни ^{142} Шотландия представлялась мрачным местом, почти таким же далеким, как Вест-Индия; а сегодня(заметь, читатель, какое чудо) «приятная компания может в начале недели собраться за обедом в Гровенор-сквер ^{143} , а в субботу-воскресенье, без всяких хлопот, усесться за стол в новой части Эдинбурга!». Из чего мы узнаем, что скорости росли и тогдашнее поколение наблюдало эти чудеса быстроты с удовлетворением. Однако и тут мы ушли вперед, и в наши дни вся организация общества способствует успешному раскрытию преступлений. Перережьте телеграфные провода, замените пароходы парусниками, откажитесь от железной дороги в пользу неторопливой почтовой кареты (сорок миль в день), распустите городскую полицию и сыск, сделайте так, чтобы письма из Лондона в Дублин и наоборот доставлялись в срок от пяти дней до чуть ли не пяти недель, — и вы получите представление о том, насколько труднее теперь, чем в прежние дни, пуститься в бега разбойнику с большой дороги, нечестному должнику или влюбленной парочке. Разумеется, бегство не было стремительным — беглецы не уносились прочь, а уходили, — но такой же медлительной бывала и погоня, лишенная к тому же достоверных известий и поддержки властей; преследователи — жертвы почтовых дилижансов и всевозможных препон, перекрестков и слухов — терялись в дикой путанице предположений или увязали в трясине деревенского постоялого двора, где не удавалось получить ни полезных сведений, ни — вплоть до завтрашнего утра — почтовых лошадей.

Вынырнув на обратном пути с Мартинз-роу на относительный простор главной улицы Чейплизода, Тул с интересом уставился на окна спальни Стерка. Белых знаков смерти там не было. Взойдя на крыльцо, он постучал (исключительно из любопытства, надо сказать) и был препровожден наверх, где посмотрел на храпящего истукана, в которого превратился его давний враг, на перевязанную голову, скованную чарами, — ныне ее не посещали даже сны, а недавно она была полна злоумышлений на суверенные права Тула в области медицины и Наттера — как управляющего деревенским хозяйством.

Тул пощупал пульс больного, посмотрел, как Стерк глотает ложку куриного бульона, выслушал слезную и трепетную мольбу бедной миссис Стерк о жизни супруга и ответил доброжелательно, но уклончиво. После этого Тул пришел к справедливому выводу, что простертая здесь фигура уже более чем наполовину принадлежит к миру призраков, что заклинатель, встретивший Стерка в Мясницком лесу и своим волшебным жезлом прочертивший на его черепе эти параллельные линии, не только изгнал из него навеки беспокойный дух интриги, но и поставил точку в повести его жизни. Да, Стерку никогда не подняться с этой постели, и в скором времени добродушные, любящие страшные истории служанки приведут сюда его маленьких детишек, чтобы они взглянули на «бедного хозяина» в последний раз и благоговейно приложились к его холодным суровым губам — прежде чем крышка гроба навеки скроет облаченную в белое статую их отца.

Глава LVIII ОДНА ИЗ ЗАБЛУДШИХ ОВЕЧЕК ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ; ВЫДВИГАЮТСЯ РАЗЛИЧНЫЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ, КАСАЮЩИЕСЯ ЧАРЛЗА НАТТЕРА И ЛЕЙТЕНАНТА ПАДДОКА

И как раз в понедельник утром, когда все беспрерывно суетились и гадали, прибыл и водворился на старом месте — кто бы вы думали? — Дик Деврё. Бравый капитан выглядел блестяще и был красив как никогда. Однако же и дух его, и образ жизни изменились к худшему. Капитан повздорил со своей тетушкой, а именно из ее рук он получал хлеб насущный, притом обильно намазанный маслом. С какой же легкостью эта молодежь порывает с простодушными старыми почитателями, которые слагают к ногам своего красивого бездумного кумира золото, ладан и смирну ^{144} . Молодые воображают себя независимыми и благородными, но мы-то знаем, что они просто самовлюбленные маленькие идолы, которые даже в самый разгар бунта бессознательно рассчитывают, что в должный час их старые поклонники раскаются и вернутся с приношениями.

Быть может, Цыган успел уже одуматься и пожалеть, что не поладил с тетушкой. Во всяком случае, хотя туалет и гардероб были ослепительны — такие утонченные молодые люди, как он, не привыкли в чем-либо себе отказывать, — под этой оболочкой скрывались усталые чувства и тоскующая душа. Назойливые кредиторы его отыскали, преследовали, обозленного и напуганного, до самой Англии и замучили до полусмерти. Он задолжал также кое-кому из своих собратьев-офицеров, и показываться им на глаза без единой гинеи в кармане было крайне неприятно. Вредное пристрастие, на которое, как вы помните, намекал генерал Чэттесуорт, под влиянием несчастий овладевало капитаном все более; тому же способствовали и угрызения совести. Была еще и старая любовь к Лилиас Уолсингем, муки отвергнутого поклонника и надежды, свойственные сильной страсти, — иногда они вспыхивали и разгорались, а иногда слабо мерцали среди страшных теней и тьмы.

Деврё был теперь далеко не так общителен, как в более счастливые времена, — иной раз он впадал в чертовскую угрюмость и раздражительность, ибо, как вы поняли, дела его в последнее время шли из рук вон плохо. И все же бывали минуты, когда он держался почти как прежде.

Тул, проходя мимо, заметил его в окне. Деврё улыбнулся и кивнул, доктор остановился у ограды и заухмылялся в ответ, удивленно всплеснул руками, а потом щелкнул пальцами и проделал небольшое антраша, словно хотел сказать: «Ну вот ты и вернулся… и снова у нас пойдут дурачество и веселье». И Тул тут же начал выкрикивать вопросы и приветствия, но Деврё не допускающим возражений тоном пригласил его к себе наверх: капитану не терпелось услышать новости, и прежде всего об Уолсингемах. И Тул поднялся, и последовали долгие рукопожатия, после чего доктор взялся за свой ворох сплетен и затараторил без удержу.

О несчастье со Стерком и об исчезновении Наттера Деврё уже слышал. А теперь он узнал немало клубных сплетен и о том, как Дейнджерфилд сделал предложение Гертруде Чэттесуорт, и что старики не против, а юная леди решительно не желает, и что Дейнджерфилд согласен ждать ответа неопределенно долго, а до толков и мнений горожан ему, кажется, и дела нет. Затем Тул перешел к Уолсингемам, и тут только Деврё впервые насторожил слух. Доктор чувствует себя прекрасно, как обычно, и гадает, что стало с его старым другом Дэном Лофтусом, от которого уже не один месяц нет известий, а вот мисс Лили не совсем здорова: слабость здесь (Тул постучал по своей объемистой груди), совсем как у ее бедной матушки. «Мы с Пеллом консультировались и решили, что ей нельзя выходить из дому». На этом Тул не остановился, поскольку подозревал, что Деврё с Лилиас связывают взаимоотношения особого рода, и надеялся, продолжив рассказ, получить тому подтверждение — не словесное, а скорее по лицу собеседника и прочим косвенным признакам. И он начал: «Подумай только, эта окаянная ведьма Нэн… ты знаешь ее — Нэн Глинн…», и стал повествовать о том, как Нэн с матерью посетили мисс Лили, а затем и пастора; все это, надобно признать, вполне соответствовало истине. И Деврё вначале сделался белей мела, так что Тулу едва не стало за него страшно, а затем разбушевался и принялся в изобилии изрыгать проклятия и ругательства. Дав ему немного успокоиться, доктор перешел к какой-то другой теме; он хихикал и каламбурил, потоком лил скандальные сплетни и всяческого рода новости, а Деврё сидел, уставив на него свои большие мрачные глаза, и ничего больше не слышал. Деврё мысленно поносил старую миссис Глинн из Палмерзтауна, бесстыдную лгунью и так далее, спорил с доктором Уолсингемом и неистово протестовал против всего на свете.