Дом учителя

— От меня? — саркастически переспросил Федор Саввич. — Я могу теперь поднять только эту пепельницу… Что я еще могу?

— Все! — горячо прошептала Лена; ей сделалось необычайно интересно, и она почти совсем поверила сейчас — так захватила ее эта полуигра! — в могущество старого фотографа.

— Вы можете сделать так, что мы с Федерико будем всегда вместе… Даже через сто лет!

Федор Саввич перевел невольно взгляд с нее на молодого человека в дверях и опять вернулся к ней. «Вам неизвестно даже, что с вами будет завтра, не то что через сто лет», — сложилась у него фраза… Но совершенно независимое от этих мыслей, неожиданное впечатление поразило его.

В прямоугольнике двери, открытой на площадь, бело сиял воздух, вновь наполненный солнцем, и фигура молодого атлета, прислонившегося к косяку, рисовалась четким силуэтом. Лучи, отраженные от застекленной верхней половинки двери, давали боковое освещение, и античный — так и подумал Федор Саввич — профиль этого юноши: линия прямого носа без изгиба переходила в линию лба, над которым нависали крупные крутые витки, — был очерчен высвеченным контуром. Спутанные волосы девушки, пронизанные солнцем на «контражуре» — косынка соскользнула у нее на затылок, — окутывали ее голову легким облачком, а глаза на затененном лице светились словно бы изнутри.

Девушка и парень, ее спутник, являли собой поистине редкостную «натуру», и Федор Саввич невольно восхитился и обрадовался.

Именно так — обрадовался! Он и в самом деле был художником, помимо своих «художнических» причуд, своего тщеславия, а сегодня и помимо своего отчаяния. Он оставался художником даже при всех изъянах своего вкуса, бескорыстно радуясь каждой встрече с тем, что казалось ему прекрасным. Корысть, особая, художническая, появлялась, впрочем, чуть позднее — в желании удержать, сохранить навечно хотя бы частицу хрупкой, бегущей земной красоты. И это повелительное желание еще раз, не спросясь, завладело Федором Саввичем в его «последний день» — о конце мира как-то сейчас позабылось.

— Ну что вам стоит? — упрашивала Лена. — Снять, проявить, напечатать — все это можно за полчаса, даже меньше.

Федор Саввич, не слушая, наклонял машинально голову то к одному плечу, то к другому, сосредоточенно всматриваясь в нечаянную «натуру». Он не просто теперь любовался ею, он пытался проникнуть в ее тайну, которую ему предстояло раскрыть и запечатлеть в очищенной, в совершенной форме.

— Подвинься-ка влево… на полшажка, — в задумчивости проговорил он. — Ты, ты, Елена! Левее на полшажка… И опусти руки… Разведи их — слегка… Вот так! Теперь отступи на шажок… Ну так, пожалуй, так… Зафиксируем!

И на его тяжелом, щетинистом, стариковском лице выступило новое выражение — выражение лукавства.

— Не сходите, ради бога, с мест!.. Так будет замечательно!.. Замрите! — гулким шепотом попросил он, словно вовлекая свою «натуру» в какой-то заговор. — А я — аппарат сейчас!..

Он попятился, торопясь, и скрылся за дверью позади стола, что вела в его рабочий павильон…

Но «фотоэтюда» на тему «Солнечная юность» или «На пороге счастья», как подсказывало уже Федору Саввичу воображение, ему так и не удалось сделать. Когда он возвратился, неся аппарат с треногой, «натуры» на месте не оказалось — Лена и Федерико стояли за порогом ателье, на тротуаре, подняв к небу головы. И был явственно слышен воющий, волнообразный звук, который непрестанно усиливался.

— Немцы! Летят сюда! — крикнула со звонкой отчаянностью Лена. — Федор Саввич, скорее — немцы!

…Потом все трое, они бежали через пустынную площадь к исполкому, где во дворе была вырыта щель. Федор Саввич противился сперва, ревел во весь свой голос, что он «чихать хотел», что «пускай все пропадом, к чертям!», но Федерико подхватил его под локоть и повлек. На крыльце исполкома стояла, озираясь по сторонам, Ольга Александровна, не зная, где искать Лену. Завидев бегущую племянницу, она сразу обессилела и опустилась на ступеньку, села.

Тяжелые «юнкерсы» — Федерико принялся считать их, насчитал до четырнадцати и сбился со счета — в сопровождении «мессершмиттов» шли против солнца, поблескивая металлическими плоскостями, и было видно, что они идут прямо на город… Лена помогла тетке спуститься в узкий окоп и крепко обняла ее; Ольга Александровна кривила губы, что должно было означать улыбку.

Федерико спрыгнул в щель последним, когда самолеты стали снижаться.

— Mierde! — сквозь зубы ругался он. — Mierde!

И их случайный сосед в окопе — человек в очках, в клетчатой кепке, с противогазом через плечо — подозрительно его оглядел.

Вскоре в железном, невыносимом реве, рушащемся с неба, пропали все другие звуки… Люди лишь беззвучно шевелили губами, когда пытались говорить. А весь окружающий мир точно утратил свою материальность, стал призрачным, невесомым. Единственно вещественным и все более тяжелевшим, пригибавшим книзу, вдавливавшим, вбивавшим в землю был теперь один этот рев.

Лена сморщилась и уткнулась лицом в плечо Ольги Александровны, в ее слабо пахнувшее духами «Красная Москва» выходное платье. Федор Саввич не устоял на ногах, его шатало, и он по стенке окопа сполз на корточки.

И — неожиданно, невероятно! — бомбардировщики пронеслись мимо, дальше, звено за звеном, не сбросив здесь ни одной бомбы. Их темные крестообразные тела промелькнули на светлой полосе неба, видимой из окопа, и только их укороченные тени — солнце стояло еще высоко — скользнули по согнутым спинам, по головам. «Юнкерсы» где-то уже отбомбились и возвращались на свою базу…

Федерико поднялся над краем окопа и заорал им вдогонку:

— Mierde!

Он не мог простить того, что ему пришлось залезть в эту узкую щель, испачкаться в земле, пережить ожидание бомбы.

Ольга Александровна заплакала и кинулась целовать Лену…

В ту же минуту ударил ужасный, дробный гром, словно гигантские молоты с молниеносной скоростью стали всаживать гвозди в железо, — это заработали крупнокалиберные пулеметы «мессершмиттов». Истребители шли на бреющем, не встречая зенитного огня, и бешено клевали пустынные улицы, драночные и черепичные крыши, зеленые дворики, яблоневые сады, описывая все новые, раздирающие воздух круги. В стороне монастыря что-то загорелось — столб грифельного дыма был виден и отсюда, из окопа. Но тут возник еще один звук — неумолчный, однотонный — звук автомобильной сирены; пожарная машина помчалась к монастырю.

Только расстреляв, видимо, весь боезапас, «мессершмитты» полетели выше и исчезли за тучками.

— Ну вот, привет!.. — вздрагивающим голосом сказала Лена, когда все выбрались наверх. — Мои чулки! Боже, какая дыра!..

Федора Саввича им пришлось под руки отвести в его ателье «Светотень». Старик еле переставлял ноги, и ни о каком возобновлении съемки не могло быть и речи. А затем Ольга Александровна, Лена и Федерико вернулись в Дом учителя… Машины Ольга Александровна не получила; заместитель заведующего районо, у которого она была, даже не нашел, что ей посоветовать. Уходить пешком? — но это явно для нее не годилось. Сам он безуспешно добивался кого-то по телефону, а обращаясь к ней, повторял отрывисто и ненужно громко: «При первой возможности… При первой возможности…» Бедняга и сам потерял голову.