Дом в снегу

Даже плоский полосатый матрац съехал набок, обнажив ажурную панцирную сетку. Сквозь нее виднелся Вовка.

– Это кто же там такой? – спросила тетя Зоя.

– Это там царь, – быстро сказал Вадик.

– Ну, сейчас влетит этому царю, – сказала тетя Зоя, грозно глядя на нас с Вадиком. – В пастухи пойдет!

Вовка не стал вылезать из-под кровати и напрашиваться в пастухи. Пыхтя, как паровой двигатель, он покатил кровать обратной дорогой к оленям.

Тетя Зоя шла следом, собирая кроватную одежду.

– Мы с этой кроватью полстраны объехали, – ворчала она. – А вам все игрушки!

Кровать поскрипывала, покачивала панцирной сеткой, когда на нее вновь ложились подушки и одеяла.

– Ей, может, сто лет, – говорила тетя Зоя, успокаивая кровать на прежнем ее месте – у стены под ковриком.

– Такая старушка?! – изумилась Люба Черномордикова. – А Вова ее по комнате гоняет. Вот балда!

– Балда-балда! – подхватил Вадик. – А никакой не царь!

– Бал-да-бал-да-бал-да! – запели мы с ним вместе, заглядывая под кровать, где виднелся притихший Вовка.

– Ладно, мальчики, не такой уж он и балда, – сказала тетя Зоя вдруг так мягко, будто выронила пуховую подушечку. – Вы бы лучше художеством занялись – порисуйте. Зиму там или лето…

Мы сидели за столом перед одинаковыми белыми листами. У каждого в руке – карандаш.

– Ты прямо в самой Москве жил? – спросил Вовка.

– Прямо в Москве, – сказал я громко, чтобы услыхала и Люба Черномордикова на кухне.

– Счастливый ты! – сказал Вадик. – Прямо в Москве…

Я сел попрямее на стуле и нахмурил брови, чтобы выглядеть определенно счастливым.

– Так ты и рисуй Красную площадь, – сказал Вадик.

– Красную площадь и я нарисую, для этого не обязательно в Москве жить, – сердито сказал Вовка и тут же принялся рисовать, от усердия кое-где продирая бумагу.

Я тоже хотел нарисовать очень красивую картину. Прямо перед глазами моими стояли белые дома с колоннами и флагами, спешили нарядные люди, колыхали листвой деревья, урчали машины, тормозя у светофоров. Но рука моя, как я ни старался, выводила самые заурядные домики – труба, крыша, стены и крыльцо – посреди белого поля. И колонны некуда пристроить.

– А я буду рисовать пустыню, – придумал, наконец и Вадик, проводя по своему листу из конца в конец почти прямую линию. – Я потому буду ее рисовать, что там на поезде ехал.

– Охота песок рисовать! – засмеялся Вовка.

– Там не песок, а плоская земля с кустиками, – возразил Вадик.

– А верблюды? – спросил я.

– Верблюдов не видал, – признался Вадик. – Я с верхней полки в окно глядел, глядел… А потом заснул, потому что только земля да кустики.

– Ну, и рисуй свои кустики, – сказал Вовка. – Вот уж интересно-то…

– Там еще дядька был в кепке, – припомнил Вадик. – Я к нему на руки выпал – из поезда, из окна.

Вадик даже со стула привстал и вытаращил глаза от таких воспоминаний.

– Проснулся – где я? Дядька кричит. Мама кричит. Все кричат. И ветер горячий дует. Дядька меня в поезд заталкивает и все приговаривает: «Елки-палки, елки-палки». А я думаю: «Какие же в пустыне елки? Одни кустики».

Вадик сел и начал вырисовывать кустики, а среди них громадного дядьку, похожего на верблюда.

– Хорошо, что поезд тихо шел, – вздохнул он. – А так бы я всю жизнь и прожил в пустыне.

Меня поразил дядька в кепке. Что он – заблудился? Или нарочно подстерегает поезда в пустыне и ловит выпавших детей?

– Дядька – счастливая случайность. Все так говорили, – объяснил Вадик. – Он вроде дорогу чинил…

– Ладно тебе, – перебил Вовка. – А я недавно из самолета выпал.

Вадик отложил карандаш и с удивлением глядел то на своего дядьку среди кустиков, то на Вовку.

– Врешь! – сказал он наконец. – Как же ты не расшибся?

Вовка пододвинулся ко мне и обнял рукой за плечи.

– Дядька сразу подхватил и обратно положил – он дорогу там чинил, – пропел, подталкивая меня в бок. – Правда ведь?

Я заерзал на стуле. Но уж очень здорово обнял меня Вовка – как друга-приятеля.

– Да, – сказал я. – Мы как раз на другом самолете мимо пролетали.

– Ага, Вадька Свечкин! – закричал Вовка. – Сам наврал!

Вадик опустил голову. Я вдруг представил, как Вадик, маленький и беленький Свечкин, идет по пустыне – один-одинешенек.

– А потом мы ехали на верблюде, – сказал я, – и Вадик из поезда вывалился. Сначала-то я не разобрал, что это Вадик. А теперь его узнал.

Вовка тут же отдернул руку и отодвинулся. А Вадик как-то невесело поглядел на меня.

– Там никаких верблюдов не было – только кустики, – сказал он неожиданно. – Врешь ты все.

– Так?! – сердце у меня сильно застучало. – А тогда вы ниоткуда не вываливались!

– Мы вываливались, – сказал Вовка, пододвинувшись на сей раз к Вадику Свечкину. – Особенно Вадик вываливался. И я немножко. Да, Вадик?

– Да, – сказал Вадик. – Мы с Вовой часто вываливались.

– Ну и вываливайтесь дальше – хоть с луны! – сказал я.

И мы замолчали, сердито сопя над рисунками.

На улице выглянуло солнце. Лед на окне потек тонкими ручейками. И дом, кажется, начал расти, вылезать из снега. Хотелось выбежать из дому и глядеть со стороны, как он подрастает, как сползает с него снег толстыми пластами и не задерживается у края крыши, с которого свисают длинные и коротенькие, холодные и сверкающие сосульки.

– Какие молодцы! Художники вы мои, – зашла в комнату тетя Зоя. – Рисуйте-рисуйте! А я только в магазин, на почту… да весну потороплю. Скоро вернусь.

Хлопнула дверь, и по комнате пробежал мокрый ветер, в котором были запахи солнца, теплой земли, ручьев и луж.

– А вот у меня что! – раздался голос.

Люба Черномордикова вытащила из кармана своего красного фартука красное яйцо. Положила на стол и подтолкнула.

Медленно, переваливаясь, покатилось оно по столу прямо ко мне. Я хотел было поймать его, но яйцо приостановилось и покатилось обратно к Любе – так же медленно, покачивая на ходу боками.

– Что, поймал? – усмехнулась Люба. – Это яйцо не простое, – сказала она. – Оно ученое яйцо!