Дом

Я действительно на это надеюсь.

Дома я наполняю полную пены ванну. Провожу в воде целую вечность, спрашивая себя, сможет ли полиция мне помочь. В том параноидальном состоянии, в котором я пребываю, уже сам факт размышлений о полиции может включить сирену в голове Мило. С граммом кокаина в крови мне представляется абсолютно очевидным, что они вовсе не захотят отпускать француженку с настоящими длинными волосами, которой достались трое единственных клиентов в пустом борделе. Они не отпустят меня.

Они не отпустят меня!

Ложусь в постель и надеюсь, что дыхание спящих сестер успокоит меня, но нет. Страх, что они в слезах позвонят родителям и скажут, что меня вот уже три дня не было дома и на сотовый я не отвечаю, при мысли о матери, которая сразу же начнет лить слезы и спрашивать, где ее дочь, в то время как Мадлен кричит, умываясь соплями, что я была в борделе. В борделе. И эта сцена разворачивается, пока их сестра бьется в багажнике седана немецкого производства. В реальности я в кровати и начинаю дрожать как осиновый лист. Мне не стоило и соваться в Манеж. Как я до этого додумалась? Я одна в Берлине с сестрами — да что же взбрело мне в голову?

Наступает рассвет, я сижу на террасе, закутанная в два пальто, но вряд ли можно сказать, что мне лучше. Напрасно твержу себе, что ни один из этих катастрофических сценариев не вероятен, потому как проституция в Германии легальна, — все равно, даже мысль о том, чтобы написать книгу о внутренней стороне борделя, кажется мне безумной. Однако я не представляю, как сдаться теперь после всех храбрых речей, произнесенных сестрам, себе самой и Стефану. И не могу представить, как отказаться от новой книги, которая приобретает очертания в моей голове с удивительной скоростью и заметки для которой уже занимают невообразимое место в моей жизни. Все из-за жалкого типа, который ко мне даже не притронулся? Моя память хранит воспоминания о вечерах в Париже, которые заканчивались куда хуже, причем не за деньги.

В девять часов я все еще бодрствую, но хорошо то, что остальные люди на планете просыпаются.

«Ты встал?» — пишу я Стефану.

И читаю: «Стефан печатает». Я представляю, как он сидит на своей софе в Лондоне, только из душа, еще влажный. Он курит сигарету и стучит по клавиатуре. За его окном, в моем воображении, мелкий серый дождик легонько поливает город.

«Да. Ты возвращаешься домой с работы?»

«Хочешь, созвонимся?»

«Будет сложно. Я позвоню тебе, когда приеду в офис».

Должно быть, его жена рядом. Я вздыхаю: «Ладно».

И вслед, почти сразу же:

«Очень жаль, мне бы хотелось сейчас услышать голос друга. Не страшно, до скорого».

И пока я сержусь на себя за это пассивно-агрессивное сообщение, непредсказуемый Стефан перезванивает мне. На другом конце я слышу его запыхавшийся голос и мирный шум лондонских улиц и от этого почти принимаюсь плакать:

— Я не хотела, чтобы это прозвучало так жалко, если Натали где-то там, я…

— Нет, вовсе нет, просто я еду на велосипеде!.. Стефан дожидался пятидесяти шести лет и переезда в Лондон, чтобы сесть на велик.

— Все в порядке? На работе все было хорошо?

Мне надо было набраться смелости и признаться ему, что я не бесстрашна. Что я почувствовала свой предел, но не из-за того, что меня жестко оттрахали, а пообщавшись с греком, сидящим на кокаине. Если он в тысяче пятистах километрах от меня услышит это, то переполошится и скажет мне никогда больше не возвращаться в Манеж, никогда больше не казать носу или других частей тела в публичный дом. А если я потеряю Стефана, если он поверит, пусть не говоря об этом открыто, в правдивость моих нездоровых фантазий, тогда я и сама испугаюсь. Ведь он работает в посольстве, он побольше моего знает о внезапно исчезающих симпатичных европейских девушках. О них после серьезного расследования сообщают, что они предлагали определенные услуги местному населению. Дрожи в его голосе хватит, чтобы уничтожить остатки бунта внутри меня. Нет, нельзя спугнуть единственного человека, способного разговаривать о проституции, как о любой другой работе. Не будем брать в расчет смех, которым он подчеркивает конец любого моего рассказа.

— Нормально, затянулось только…

Я закуриваю сигарету. От прерывистого дыхания Стефана, жмущего на педали где-то в Лондоне, мир вдруг становится проще. И я начинаю выкладывать ему свои смешные рассказы, приправленные очаровательными деталями, чтобы остаться в его представлении маленькой, загадочной, образованной шлюхой, царящей в борделе, склонившемся перед ее талантами. Волшебным образом это возвращает мне смелость и стимул. Я должна писать, чтобы Стефан узнал все, о чем я ему не сказала, боясь его встревожить. И этот грек, этот проклятый грек покажется малюсеньким, когда я умещу его на одной странице.

Когда я укладываюсь спать, мое состояние гораздо лучше оттого, что Стефан там, в Лондоне, начинает свой рабочий день посольского советника. Я благодарю сама себя, ведь между делом распространяю информацию о том, что через Манеж проходит значительный трафик кокаина. Никогда не знаешь: если вдруг я, так или иначе, исчезну, он сразу поймет, где меня искать. Я в этом не сомневаюсь.

«В первые дни я старалась…»

В первые дни я старалась играть по-крупному и для этого красила губы яркой помадой. Обычно я так не поступаю, потому что рот сразу начинает казаться мне неуклюжим и кривым, и лучше случая, чтобы попробовать, я бы не нашла. Однако надо сказать, что если и есть место, где точно не стоит экспериментировать с кричащими цветами на губах, так это бордель.

Если хорошенько задуматься, все становится очевидным: никакие уловки не помогут избежать кораблекрушения. Мне было грустно смотреть на Ирину однажды вечером, когда она вышла из комнаты в одном полотенце, отправив туда домоправительницу с терминалом для банковских карт, а низ ее гордого личика был полностью измазан красным. Ирина мне не нравилась: она, казалось, так и не заметила моего присутствия в борделе, и ее внешность я находила блеклой и невероятно претенциозной. Однако этот бесстыжий след — красная помада, размазанная по подбородку аж до зубов, которые было еле видно, когда она подзывала Яну, — придавал ей вид куклы, оставленной в канаве на ветру под дождем. Это был провал всех искусственных примочек, и без них оставалась лишь крохотная бледная мордочка, которую не назовешь ни улыбчивой, ни даже симпатичной.

После этого у меня пропало всякое желание красить губы да и просто-напросто наносить макияж. Видели бы вы катастрофу, в какую превращается водостойкая тушь, нанесенная в два слоя, после скромненькой фелляции… Но еще более ошеломляющий эффект производит собственное отражение в зеркале, после того как оседлаешь клиента, пусть вы и не целовались вовсе. Будто макияж чувствует, что тут трахаются, и ему этого достаточно, чтобы испортиться.

Когда девушки расходятся по разным залам в ожидании клиентов, Манеж мог бы раздуться от гордости при виде своей пышной команды в полном составе. Правда, от этого учреждение не становится менее пустым по никому не понятным причинам. (Клиент слегка пихает меня локтем в бок:«Что тебя удивляет? Ни ноги моей, ни члена в подобной ночлежке не будет, боже упаси…») И мне действительно сложно сказать, какая из девушек пребывала бы в наименее плохом настроении, если бы у меня вдруг оказались яйца и лишних сто двадцать евро. Пусть я и не мужчина, отчаянно пустой объемный зал подтверждает, что мужчины того же мнения, что и я.

Компания, у которой не хватает клиентов, приступила бы к сокращению персонала. А вот в борделе, где фиксированную плату получают только домоправительницы, в подобном случае нанимают еще больше работниц. Если нормальный бордель стал бы искать настоящих бомб, то Мило принимает на работу Полетт. От такого решения мы все разинули рты. Полетт появилась в конце недели, выдавшейся особенно бедной на посетителей. Пока большая часть нашего стада прихорашивалась, ожидая открытия заведения, на пороге появилась эта высокая, массивная, как статуя, немка. Она была просто огромная! Женщина скромно представилась: «Меня зовут Полетт». Кажется, никто не мог поверить своим глазам. Полетт было, наверное, тридцать пять, и приехала она из Потсдама, хотя можно было бы подумать, что из гораздо более отдаленных земель: из глубинки Шлезвиг-Гольштейна, из какой-то деревни, которую интернет и телефонная связь не почтили своим присутствием. Нужно ли было расценить это как смелый вызов со стороны Мило, уставшего от пятнадцати красоток, слоняющихся, словно зомби, по пустому борделю? Может, он сказал себе, что такое создание, как Полетт, способно привлечь новую клиентуру или, в худшем случае, разбавить остальных и придать в десять раз больше величественности его привычному гарему?