Домашняя готика
Шрифт:
Не с Марком. Он лгал.
Добредаю до двери, зная, что в этот раз никакие предложения поесть и отдохнуть меня не остановят. Ничто не помешает мне вернуться домой, к Нику и детям.
Дикий крик, рвущийся из моего горла, когда я вспоминаю второй металлический щелчок, никак не может изменить того факта, что дверь заперта.
Вещественное доказательство номер VN8723
Дело номер VN87
Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра
Выдержка из дневника Джеральдин Бретерик,
запись 5 из 9 (с жесткого диска ноутбука «Тошиба»,
найденного по адресу: Корн-Милл-хаус,
Касл-парк, Спиллинг, RY290LE)
3 мая 2006, девять вечера
Один из «побочных эффектов» материнства состоит в том, что я избавилась от некоторых страхов и явно лишилась части воображения. Я настолько поглощена собственными чувствами, что представить не могу, как кто-нибудь может не испытывать того же самого. Идеальный пример: в субботу
– Да как можно! – возмутилась она. – Что, если машина взорвется? Однажды такое случилось – я слышала в новостях. Дети погибли, потому что их оставили в машине, а ее бензобак взорвался.
– А если мы возьмем их с собой и крыша «Уэйтроз» обрушится? – попыталась я урезонить ее.
– Мы не можем оставить их одних, – упорствовала Корди. – Вдруг их похитит какой-нибудь псих.
– Они устали, – возразила я. – Пусть поспят. Машина будет заперта.
Я знала, что этот аргумент слабее предыдущего. Психопат вполне может разбить окно и похитить девочек. Мне хотелось сказать: зачем брать с собой в магазин двух пятилетних девочек, если можно этого не делать? Под «психом» Корди, очевидно, подразумевала «педофила». Я попыталась представить себе его мысли. Ничего не получилось. Мне сложно поставить себя на место взрослого, который добровольно ищет общества детей. Знаю, люди сплошь и рядом радуются детской компании, причем чаще всего никаких дурных намерений у них и в помине нет, но мне это кажется диким. А чего не можешь представить, того не можешь бояться.
Вчера вечером Марк предложил на каникулы поехать за границу, и тут выяснилось, что и от боязни летать я тоже избавилась. Я абсолютно убеждена, что ни один самолет со мной на борту не разобьется, потому как авиакатастрофа избавит меня от бесконечной родительской каторги, а закон подлости гласит, что от своих оков так просто не отделаешься. Погибни я в авиакатастрофе, и мне не придется годы торчать рядом с замками-батутами, пахнущими рвотой и потными носками, или играть в игру «дай-скорей-пакет», когда Люси выплевывает мокрые комки непрожеванного сэндвича мне в руку. Я не говорю, что хочу умереть, – я просто знаю, что не умру.
Марку я ответила, что не собираюсь уезжать из страны в совершенно неудобное для меня время только потому, что руководству школы пришло в голову устроить учителям отпуск подлиннее. Как же меня это бесит: тратишь целое состояние, чтобы отдать ребенка в частную школу, а они устраивают каникулы длинней, чем государственные. По-моему, это называется мошенничеством.
Мишель ясно дала понять, что на нее я могу больше не рассчитывать. Она уматывает на каникулы со своим жирным, уродливым парнем, из которого слова не вытянешь, – билеты уже заказаны. Я предложила ей заоблачную сумму, чтобы отменить поездку, но Мишель влюблена (Боб знает, как и почему, учитывая крайнюю степень непривлекательности объекта любви), и у нее, похоже, выработался иммунитет к моим «финансовым поощрениям». В крайнем отчаянии, конечно, можно попросить одну из школьных мамаш взять Люси на каникулы. Хоть одна из них наверняка планирует уничтожить две недели своей жизни, проведя их с детьми, так что может и мою дочь прихватить. Я ей куплю новый пылесос или фартук – в общем, найду как отблагодарить, а Люси сможет провести две недели, впитывая советы о том, как получше пожертвовать собой и стать домашней рабыней; ведь женщинам, которые хорошо усвоили этот урок, живется гораздо легче.
Попросить маму, которая, по идее, должна бы мне помогать, – вообще не вариант. Я звонила ей вчера вечером, но так и не узнала, сможет ли она взять Люси, поскольку до этого разговор так и не дошел. Она заявила, что я должна хотеть присматривать за собственной дочерью во время каникул.
– Должна? – спросила я. – Ну а я не хочу. Я не могу в течение двух недель не вспоминать о себе. Тогда уж проще запереться на две недели в подвале, связать себе руки и всунуть кляп.
Мне просто необходимо иногда говорить что-нибудь в этом роде, «лаять, а не кусать», ведь это единственный оставшийся у меня способ почувствовать себя свободной и сильной. Мама должна бы радоваться, что я борюсь с депрессией юмором, вербально. Все эти ужасные слова я произношу, чтобы сохранить рассудок. Если бы хоть раз мама сказала: «Бедняжка, две недели с ребенком, кошмар какой», я бы не чувствовала себя такой отвергнутой. Или вот еще более разумный ответ: «Тебе надо начать думать о себе – почему бы не отправить Люси в интернат?» Я никогда этого не сделаю, Боб свидетель. Мне нравится видеть Люси каждый день, просто не нравится целыми днями смотреть только на нее. Само предложение отправить ее в интернат расшевелило бы мой материнский инстинкт, которому (кто угодно с каплей сообразительности уже допер бы) не помешала бы небольшая встряска.
К несчастью, «обратная психология» маме недоступна. Она заплакала и сказала:
– Я не понимаю, зачем ты завела ребенка. Разве ты не знала, что тебя ждет? Не знала, что это тяжелая работа?
Я ответила, что понятия не имела, на что похоже материнство, поскольку никогда раньше не пробовала. И, напомнила я ей, она лгала мне. Всю мою беременность она твердила, что материнство – тяжкий, но не тягостный труд, потому что ты любишь своего ребенка.
– Полная чушь, – продолжала я. – Да, ты любишь своего ребенка, но легче от этого не становится. Если любишь кого-то, это ведь не значит, что ты хочешь пожертвовать собственной свободой. Даже если очень кого-то любишь, с чего радоваться тому, что твоя жизнь становится хуже, откуда ни посмотри?
– Твоя жизнь не стала хуже, – возразила мама. – У тебя прекрасная, просто чудесная дочь.
– Это ее жизнь. Жизнь Люси, а не моя. – Тут я вспомнила статью, которую читала вчера в поезде, и добавила: – Это настоящий «заговор молчания». Никто не рассказывает будущим матерям, что их ждет на самом деле.
– Заговор молчания! – взвыла мама. – Ты только и делаешь, что ноешь, как ужасна твоя жизнь, с тех пор, как родилась Люси. Хотела бы я, чтобы существовал «заговор молчания»! Мне было бы гораздо легче.
Я бросила трубку. Жаждет молчания, пусть его и получит. Конечно, я с легкостью могла победить в споре, просто заметив, что я настолько эгоистична и так забочусь о себе, потому что с самого моего рождения мамочка носилась со мной как с писаной торбой. Она даже не намекнула ни разу, что у нее и своя жизнь есть, что она существует не только ради обслуживания меня.
В маминых глазах я была маленькой богиней. Любой мой каприз
немедленно удовлетворяли. Меня никогда не наказывали: достаточно было просто сказать «извините» – и меня тотчас прощали, да еще и поощряли за каждое извинение. А вот Люси наверняка будет куда внимательней относиться к другим людям, потому что она с самого детства усвоила, что она не пуп Земли.Наши с мамой отношения так и не пришли в норму после скандала с «Вечным сном». На Рождество после рождения Люси Марк уехал на конференцию. Мама приехала к нам. Она привезла мне небольшой сувенир – кружку с изображением обложки «Вечного сна» Раймонда Чандлера. Я распаковала ее рождественским утром, после четырех бессонных ночей подряд, четырех дней шатания по дому как оживший труп, с Люси на плече; я укачивала ее, чтобы хоть немного поспать самой.
– «Вечный сон»? – рявкнула я на маму. Сперва я даже не поверила, что она может быть так жестока. – По-твоему, это смешно?
Она изобразила невинность:
– Что ты имеешь в виду, дорогая?
Я потеряла контроль над собой, начала орать:
– Вечный сон! Вечный, мать твою, сон? Да я за два гребаных месяца ни разу не спала больше часа подряд!
Чашку я швырнула в камин, она разлетелась на куски. Мама расплакалась, принялась клясться, что она это не специально. Наверное, так оно и было. Она не злая, просто глупая – слишком практичная, чтобы быть чувствительной.
Я не могла не заметить, что, несмотря на все свои речи, мама не перезвонила и не предложила помочь, как сделали бы многие чрезмерно чадолюбивые бабушки на ее месте. Я все больше убеждаюсь, что она так сильно волнуется из-за Люси только потому, что так мало помощи готова предложить.
9.08.07
Это не из-за меня, – сказал Марк Бретерик. – Как бы вы ни притворялись, мы оба это знаем. Вы знаете, что ваши люди делают с землей, выкопанной в моем саду. – Он указал через окно гостиной на команды полицейских в спецовках.
Сэм Комботекра, гораздо более тихий и серьезный, чем обычно, стоял рядом с ними, ссутулившись и сунув руки в карманы. Саймон не сомневался: Сэм надеется, что они ничего не найдут. Комботекра ненавидел переживания, что сопровождают преступления; ненавидел неловкость, неизбежную при аресте, когда, глядя человеку в глаза, должен объявить ему, что он совершил нечто ужасное. Особенно бывает не по себе, если раньше ты относился к этому человеку совершенно по-другому.
Сам виноват. Лез бы поменьше со своим «Марк, мы понимаем, как вам тяжело», и ни хрена бы они сегодня не нашли.
– Наши люди постараются свести ущерб к минимуму, – заверил Саймон.
– Я не о том. Знаете, в этом есть что-то аллегорическое. Вроде бы вы пытаетесь что-то раскопать, хотя на самом деле все равно наоборот – закапываете собственные неудачи. Вот зачем вы устроили этот бедлам! – Бретерик все-таки сменил покрытую пятнами пота голубую рубашку, которую носил много дней, на чистую, горчичного цвета, с золотыми запонками.
– Закапываем что? – переспросил Саймон.
– Реальную ситуацию. Вы совершенно ее не поняли, не так ли? А столкнувшись с неизбежными трудностями, решили сделать меня козлом отпущения, потому что это проще, чем признать, что все это время я был прав: некий Уильям Маркс, которого вы не можете найти, убил моих жену и дочь!
– Мы не решаем, кого сделать преступником. Мы просто ищем улики, которые либо обличают, либо оправдывают подозреваемого.
Презрение исказило лицо Бретерика.
– То есть под бегонией вы рассчитываете найти доказательства того, что я не совершал преступления, так?
– Мистер Бретерик…
– Доктор Бретерик. И вы не ответили на мой вопрос. Зачем вы уничтожаете мой сад? Почему ваши люди раздражают мой персонал, просматривая все, до последнего клочка бумаги, в моем офисе? Очевидно, вы ищете доказательства того, что я убил Джеральдин и Люси. Ну так вы их не найдете, потому что я этого не делал.
Примерно то же Саймон Уотерхаус и Сэм Комботекра сказали вчера Прусту: очевидно, что Бретерик не виновен в единственном преступлении, о котором им доподлинно известно.
– Ты прав, Уотерхаус, – согласился их шеф – впервые за время работы над этим делом. Если бы Саймон носил слуховой аппарат, то снял бы его и как следует встряхнул, чтобы проверить, нормально ли он работает. – Радуйся, что ты не на моем месте. Мне приходится выбирать: либо стать всеобщим посмешищем, потратившим тысячи фунтов, потому что купился на бредовые домыслы какого-то безымянного фантазера про мертвых кошек и копающихся в саду свеженьких вдовцов, – либо войти в историю как инспектор, упустивший важный след, потому что не нашел трупы, спрятанные на грядке в теплице. И тогда, можешь поставить на это всю свою будущую пенсию, их лет через пять найдет какой-нибудь скучающий постовой, решивший позагорать на природе в свой честно заработанный выходной.
– Сэр, тела либо есть, либо их нет, – заметил Саймон. – Если мы не будем их искать, они не появятся там сами по себе.
Снеговик одарил его своим фирменным ледяным взглядом.
– Не будь педантом, Уотерхаус. Главная проблема с педантами – ответить им можно только так же педантично. Я пытался сказать – и это понял бы любой, у кого мозг работает нормально, – что опасаюсь, что наши поиски не принесут результата. И в то же время боюсь, что если проигнорирую эту чертову анонимку…
– Мы прекрасно вас понимаем, сэр, – поспешно вмешался вчера Комботекра. Для человека, всячески стремящегося избегать проблем, он выбрал странную профессию.
– Имя Эми Оливар вам о чем-нибудь говорит? – спросил сейчас Саймон у Марка Бретерика.
– Нет. Кто это? Та женщина, похожая на Джеральдин?
– Девочка. В прошлом году училась в одном классе с Люси.
Разочарование, спешно замаскированное гневом, невозможно было не заметить.
– Вы вообще слушаете, что вам говорят? Всеми школьными делами занималась Джеральдин.
Из-за спины Саймона раздался тихий голос:
– Вы не знаете, как звали подруг Люси? – К ним незаметно присоединился Комботекра.
– По-моему, одну из них звали Ума. Я почти наверняка встречал их пару раз, но…
Зазвонил телефон.
– Могу я ответить?
Саймон кивнул. Короткую и непонятную, но явно обличительную речь Бретерик закончил словами:
– Основано должно быть на модели клиент-сервер, с многоуровневым BOMS.
– Работа? – спросил Саймон.
– Да. Я думал, вы прослушиваете мой телефон. Если что-то непонятно, можете спрашивать.
«Как он может сейчас работать? Самодовольный говнюк», – подумал Саймон. Ну хорошо, самое время для ответного удара.
– Фотографии, о краже которых вы заявили… За фотографиями Джеральдин и Люси были спрятаны еще два снимка. Мы считаем, что на них Эми Оливар и ее мать.
Бретерик медленно выдохнул.
– Что? Что вы хотите сказать? Я… у меня не было их фотографий… Я не знаю ни Эми Оливар, ни ее матери. Кто вам это вообще рассказал?