Шрифт:
Арон Тамаши
ДОМАШНЯЯ КОШКА
Тихий ангел поселился в комнате.
Этелка ни гу-гу, Дюла и того меньше. Они молодожены, и без слов сияют каждый на своей орбите, словно звезды. Вот уже полчаса, как они сидят в тишине, в сонной одури наступающего вечера, после звонкого октябрьского дня.
Ангел может смело подремать.
На столе словно на корточках примостилась лампа; язычки пламени нежно кивают: такова любовь. А рядом женщина, белокурая и такая крохотная, что, кажется, на ладошке уместится, вяжет мужу нарукавники.
Скоро зима.
Дюла покуривает за ее спиной
На желтые глаза медленно надвигаются шторки.
Тишина и покой полнейшие, и, как скошенная в летнюю жару трава, зреет поцелуй.
Или, может, буря.
Вдруг шаги, кто-то стучит в дверь.
— Кто бы это? — удивляется Этелка.
Кошка поднимает на глазах шторы.
— Войдите! — говорит Дюла.
В дверях показывается рослый молодой мужчина. Вокруг икр болтаются походные штаны, на глаза надвинута зеленая шляпа. Мужчина смеется и лишь потом произносит:
— Ну, здравствуйте!
Этелка так широко распахивает глаза, что они заслоняют ее самое, Дюла же от удивления встает.
— Да ведь это Жига! — радостно восклицает он.
Жига снова смеется, снимает зеленую шляпу, и они жмут друг другу руки.
Этелка возвращается в сияние лампы, садится, крепко сжав коленки.
— А я думал, ты меня не узнаешь, — говорит Жига.
— Ты думал?
— Ну да.
Слово нравится Дюле, как хорошая сигарета.
— Почему ты так думал? — спрашивает он.
— Из-за штанов, да и усы я сбрил.
Теперь они оба смеются, и тут Жига спохватывается, что еще ни слова не сказал молодой женщине, а ведь когда-то он что ни день справлялся о ее здоровье. Тогда он подходит к ней и как можно вежливее говорит:
— Ну а ты, дорогая Этелка, как поживаешь?
— Спасибо, ты очень любезен, — отвечает Этелка.
Они пожимают руки, и теперь уже ни один не знает, что сказать дальше. Жига отворачивается, поводит по сторонам глазами — и вдруг замечает кошку, которая выползла на середину комнаты, будто тоже собирается спросить Жигу о его здоровье.
— У вас и кошка есть? — радуется Жига.
— Где ты видишь кошку? — дурачится Дюла.
— Да вот же она! — показывает Жига.
— Ну, у тебя глаз как у орла, — одобрительно хмыкает Дюла.
Потом они тоже садятся к столу.
Не знают, с чего начать разговор, и внимательно следят за движением рук Этелки. Крошечная женщина быстро и ловко нанизывает петлю на петлю, и взгляд обоих мужчин ударяется о каждую петельку, как в стужу клювы голодных птиц об оконное стекло, за которым прячется теплая комната, а может, и какое-нибудь лакомство.
— Откуда ты приехал? — спрашивает наконец Дюла.
— Из Брашова, — отвечает Жига.
— А что ты там делал?
— У меня там контора, контора по найму.
— Женщин тоже нанимаешь?
— Конечно.
— Случайно, не в постель?
Этелка разражается смехом. Ее смех клубится золотом и пахнет словно хорошо выдержанное вино. Жига опьянел бы от него вдрызг, если б господь видел его одного. А так он лишь издали метит в землю Ханаанскую:
— И
как вам живется вдвоем?— Я получил то, что искал, — отвечает Дюла.
Тут они оба устремляют взгляд на Этелку и с мальчишеским волнением ждут, нашла ли она то, что искала. Но женщина не хочет говорить, лишь слабый румянец показывает, что ее не постигло разочарование. Жигу пронзает жгучая зависть, которая комом становится в горле, будто приправленный уксусом вареник. Дюлу тоже злит румянец женщины, ибо за ним, словно луна за нарисованным прозрачным облаком, проглядывает их общая тайна.
— Есть у нас что-нибудь выпить? — спрашивает он, чтобы прикрыть облаком луну.
— О, не беспокойтесь, — говорит Жига.
Этелка откладывает вязанье, задумывается, потом предлагает:
— Разве что чаю согреть.
Жига отнекивается, он, мол, не за тем пришел, лучше-ка они с Дюлой пойдут куда-нибудь вдвоем да за стаканчиком вина обговорят прошедшие три года.
— Неужели три года прошло? — удивляется Дюла.
— Угу. — Жиге не терпится выпить.
Они задумываются. Большая голова Дюлы клонится, будто тыква под ветром в предзакатный час. Жига смотрит на женщину, буравит ее взглядом, словно Этелка земля-матушка и он хочет пробить в ней источник.
— Ну пошли, — говорит Дюла и встает.
Тут Этелка откладывает вязанье и поворачивается к мужу, подыскивая слова. В конце концов женское благоразумие оставляет ее, и она прямо говорит Дюле:
— Ты не пойдешь в корчму!
Дюла на секунду задерживает на ней взгляд, на его губах появляется улыбка, сейчас он похож на кота, когда тот выгибает спину.
— Идем, Жига, — говорит он.
Гость много бы отдал в эту минуту, чтоб остаться одному.
Но только в сказках в октябре бывает весна. Что ж, тяжело поднимается и он, пожимает Этелке руку, извиняется:
— Прости, если чем обидел.
Дюла не издает ни звука и, словно неколебимый столб, весь исписанный наказаниями для непокорных женщин, выходит из комнаты. Жига плетется за ним, но в дверях оборачивается, чтобы послать Этелке поцелуй. Случай, однако, не благоприятствует ему: женщина даже не смотрит им вслед.
Хлопает дверь, и наступает тишина, кажется, что она просто сидит где-то рядом.
Этелка стоит возле лампы, долго стоит не двигаясь. Сердце жжет или вдруг забарабанит, точно заяц лапами. Уши ловят звук удаляющихся шагов, а сама Этелка сердито смотрит на золотой язычок пламени — так бы и всыпала туда перца. Потом она вдруг хватает нарукавники и бросается к печке, чтобы швырнуть их в огонь. Открывает дверцу, но почему-то не швыряет, а садится против огня и смотрит. Огонь урчит, извивается в прихотливых позах, словно влюбленный юноша. Этелке то хочется его погладить, то прижать к груди, но больше всего — танцевать с ним.
Она смотрит на огонь до тех пор, пока гнев ее постепенно не улетучивается, и она смягчается.
А потом грустнеет.
Тогда она прикрывает дверцу и опускает свою белокурую голову на две крошечные ладошки. Ничего не идет ей на ум, она чувствует только, что очень одинока.
— Ушел… — вздыхает она.
В ладошки брызгают слезы, текут, текут, не переставая, и Этелка чувствует, как у нее внутри рядом с увядающими красными цветами распускаются лиловые. Они ей тоже нравятся, у них такой глубокий цвет, и, похоже, они долго не завянут.