Донкихоты Вселенной

"Улететь как можно дальше", - твердила она себе.

Шлемофон, рассчитанный на короткие расстояния, безнадежно молчал, передавая лишь треск грозовых разрядов.

Чтобы избавиться от них, Надя подняла забрало гермошлема, и в лицо ей ударил свежий, пьянящий, наполненный волшебной силой воздух.

В Ремльском соборе папиец св. Двора Кашоний, сняв со своей алой мантии черную ленту, торопливо служил торжественную мессу по поводу "Ремльского чуда", произошедшего у всех на глазах, по воле всевышнего, прославив тем его Наместника, Великопастыря всех времен и народов папия И Скалия. Об этом вдохновенно и предусмотрительно Кашоний возвестил с амвона.

Герцог Ноэльский распорядился отметить небывалое событие достойным его пиром в большом зале королевского замка, куда в сопровождении сияющей красотой и довольством королевы охотно явился и сам король Кардий VII, гордый тем, что коронован не кем иным, как святой Надежанной, Освободительницей Френдляндии, и отныне будет грозно править своей страной во славу твердой, как скала, папийской веры. К Мартию Лютому король послал гонца с предложением примириться со скалийской церковью во имя их недавней соратницы, а отныне признанной этой церковью святой Надежанны.

Гроза прошла, дождь стих, но все вокруг сделал влажным. Воздух стал особенным, напоенным озоном, бодрящим, как вино, которое вдыхают, а не пьют.

Уходящая туча висела над лесом, закрыв горизонт.

На стерне сжатого поля между лесом и берегом реки, поросшим кустарником, лежала в своем космическом скафандре Надя.

Протянув руку, она старалась ладонью уколоться о жесткие стебли жнивья, чтобы очнуться, прийти в себя.

Ей казалось, что только во сне могли привидеться ей склоненные к ней женские лица сказочной красоты со жгучими глазами и ободряющей улыбкой.

И, как во сне, слышались ей голоса этих "шамаханских цариц", твердящих:

– Ничего, манге! Позволь, манге! Пойдешь с нами, ласковая. Укроем в кибитке. Дадим юбки пестрые, широкие. Гадать научим, петь с нами станешь, танцевать. Ох, ладно будет!

Неверящими глазами смотрела Надя на пестрые наряды окружающих ее людей, огнеглазых красавиц и смуглых бородачей со смоляными кудрями до плеч. Неужели такие люди могут предать ее за золото тритцам или слугам Кашония?

С участием сердечно улыбалась ей старая женщина с морщинистым, отлитым как бы из темной бронзы лицом.

Все говорили, перебивая друг друга, и Надя не могла произнести ни слова.

Увидев, что стоявший в стороне смуглый мужчина с проседью в бороде и смоляных кудрях носит в ухе бронзовую серьгу, она, как по наитию, сказала:

– Гневий Народный!

– О! Гневий! Наш Гневий!
– загалдели вокруг, - Знаешь, манге, нашего Гневия?

Надя кивнула.

Она еще никак не могла решиться довериться этим людям.

Но тут выступил бородач с серьгой.

– Если ты та, которой верил Гневий, хотя и "небесная", то в наших кибитках среди раменок тебя никто не узнает, - и он важно кивнул в сторону леса.

– Пойдем, манге, вставай!
– настаивали женщины.
– У нас настоящей раменкой станешь, красавица!

– Как же я?
– неуверенно произнесла Надя, поднимаясь.

Потом эти люди заговорили на каком-то своем, непонятном языке, а одна из девушек пошла вперед, повела плечами и заставила их так призывно трепетать, что Надя будто перенеслась к себе домой за неисчислимые парсеки. Она встала и бодро зашагала вместе со своими новыми знакомцами к лесу. "До чего же тождественны кристаллы Вселенной!" - думала она.

Самые молодые и любопытные из ее провожатых осторожно прикасались к ее серебряным "доспехам" и выразительно щелкали языками.

– Наши одежды носить будешь, манге. Твое платье сбережем, дорогая, покойна будь. Юбки дадим тебе, ласковая, самые широкие, самые яркие, обещали ей старшие.

Начинался лес.

Сквозь первые деревья виднелись кибитки с полукруглым верхом.

Глава вторая

ВЕЛИКОЕ ЧУДО

Безумие страшнее отсутствия ума.

По Сократу.

В воздухе еще пахло грозой и горьковатой гарью потухшего костра, когда папиец св. Двора вышел из собора. Он отслужил в нем малую мессу в честь новой святой, рассчитывая смирить тем гнев толпы, готовой расправиться с церковным судьей, пославшим Деву на костер.

Кашоний, подбирая полы огненной мантии, со вздохом забрался в карету. Шестерка запряженных попарно цугом лошадей рванула с места. Огромные колеса двинулись, с грохотом разбрызгивая свежие лужи и давя хрустящий оброненный подводами хворост для костра.

Кашоний сидел, сжавшись в алый комочек. Он мысленно представлял себе пронизывающий, обладающий сказочной силой взгляд папия и слышал его нарочито негромкий голос, от которого стыла кровь и люди теряли сознание.

– Как ты мог, лукавый судья, меч церкви, признать посланную самим Сатаной ведьму святой? Как осмелился осквернить Ремльской собор мессой, пусть и малой, в честь нечестивой?

Чем ответить И Скалию? Что разъяренная толпа могла растерзать судью за вынесенный им единственно возможный приговор - костер за "колдовские" военные успехи? Не сделай он этого, возмездие И Скалия не замедлило бы. Недаром не доверяющий никому папий перед отъездом Кашония бросил сестру его и двух братьев в казематы СС увещевания с обвинением в общении с Сатаной. Пока Кашоний бездумно служит папию, его близкие, "ведьма, колдун и адхимик", будут лишь томиться в заточении, не подвергаясь костоломному "увещеванию". Но не угоди он папию, и костер вместо одной жертвы в Ремле примет три в Святикане. За последнее время именем И Скалия сожжено до ста тысяч невинных женщин, под пыткой признавших себя "ведьмами".

Чего же ждать Кашонию? И он с содроганием еще больше сжался в комок.

Но в этом комочке неистово билась мысль. Кашоний решил бороться хоть с небом, спасая себя и родных.

Мало быть уверенным, что не могла Дева без помощи небесной вырваться из пламени костра, надо еще убедить в этом папия, использовать некоторые его слабости, подмеченные Кашонием.

Не зря папий выбросил из своего звания, унаследованного от предшественников - "наместник первоапостола всевышнего на Землии" - одно только слово - и титул папия зазвучал как "наместник всевышнего на Землии". Вот тогда и заклубился фимиам лести и восхваления, тогда и стал И Скалий Великопастырем всех времен и народов, отнюдь не отвергая все новые и новые изъявления всеобщей любви (и страха).

Появились и золотые статуи живого наместника, одну из которых вез с собой Кашоний, как символ папийского "святосудия".

Кашоний безоговорочно верил во всевышнего и полагал, что наместник всевышнего безусловно должен уже знать о "Ремльском чуде", слыша трубный глас ангелов в облаках. Если же И Скалий не знает об этом, то он, подобно прежним папиям, всего лишь наместник первоапостола.

Постоянно приглядываясь к Великопастырю, Кашоний заметил, каково воздействие на него и безудержных восхвалений, и собственной его жесткости, равно не знающих предела. То и другое, как воздух для дыхания, требовалось болезненной натуре И Скалия. Он с наслаждением вдыхал фимиам и смаковал людские страдания. Ведь от папия, всегда скупого на слова, услышал Кашоний однажды "откровение": "Жестокость отнюдь не порождение Зла, а сама сущность всевышнего, создавшего мир людей и тварей, кои по воле его поедают друг друга (и добрияне тоже, если не в прямом, то в переносном смысле!). Каждого ждет жестокая смерть с жестоким ее ожиданием и жестоким горем близких. Да и вся жизнь человеческая - соприкосновение с жестокостью, каковую признать надобно как само проявление жизни и, стало быть, Добра".