Донный лед

– Ни себе чего! - удивился Сеня. - А чего ж ты это...

Сеня сделал неопределенный жест, который следовало понимать примерно так: дескать, чего ж ты - имела такое хорошее положение в жизни, а променяла его на неинтересную работу в складе электротехнических материалов и на сомнительное положение любовницы тоже довольно сомнительного человека.

Видимо, так Нина его и поняла, потому что ответила, не уточняя вопроса:

– А это, Сеня, долгая история...

И горько как-то рукой махнула.

Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять, что Нине хочется, чтобы ее еще порасспрашивали, и Сеня покорно спросил:

– Какая же история?

Нина опять всплеснула горестно рукой и сказала:

– Такая, Сеня, история, что и рада бы кого винить, а некого. Кроме себя и винить некого.

Она машинально пожевала пряник, глотнула горячего чая.

– Ну, летала. Муж у меня был, тоже летчик, только военный, старший лейтенант. А я хорошенькая была, сейчас-то полиняла, а была красивая.

Сеня внимательно посмотрел на Нину. Высокая, стройная, лицо чистое, носик аккуратный, хорошенький, рот небольшой, губы пухлые, яркие без краски. А главное - волосы, пышные, длинные, белые как снег. Наверное, кислотой травленные, но - красиво. Нет, она и сейчас красивая, что там говорить зря.

И Сеня сказал, наморщив нос:

– Да нет, ты и сейчас красивая, чего говорить зря.

– Сейчас что! - возразила Нина. - Сейчас я сама себя не ощущаю. А тогда... Знаешь, Сеня, тебе это, может быть, не интересно, но есть такое правило: женщина выглядит так, как она сама себя ощущает. А я, Сеня, ощущала себя красавицей! Я свою красоту чувствовала, и было мне от этого счастливо. И была я, Сеня, звонкая и пела все время. Но знаешь, Сеня, нам всегда мало. Нам мало, что нас, например, муж любит, души не чает. Нам нужно, вот когда мы себя ощущаем, нам нужно тогда всеобщее поклонение. Нет, нельзя сказать, что я мужа не любила...

Она задумалась, как бы споря сама с собой, и подтвердила:

– Любила я его, почему же, любила. Но если я чувствовала, что кому-то нравлюсь, я с какой-то жадностью старалась понравиться еще сильней. Я, Сеня, ни о чем таком не думала: изменить мужу, сойтись с кем-нибудь - нет, совсем нет! Но - как это правильнее выразиться - принимала ухаживания до последнего момента, до критического. И совесть моя была чиста - и перед своим мужем, и перед женами моих поклонников. Знаешь, Сеня, меня мать так воспитала. Я красивой была девочкой всегда, училась хорошо, и как-то мать так меня воспитала, что я с детства чувствовала себя царевной. И так мне, Сеня, всегда было... все мной восхищались... Я к этому привыкла. Сначала взрослые - как ребенком, потом мужчины - как женщиной... А муж - он скромный был парень, виделись мы редко: то у него полеты, то у меня. Квартирка была двухкомнатная в Свердловске.

Она опять задумалась.

– Нет, мы хорошо жили, почему же. Весело, в общем. Знаешь, Сеня, у нас такая конторская книга была, "бортовой журнал" мы ее называли. Мы в этой книге друг с другом переписывались. Ну, у кого что произошло, кто где был, что купил там... И встречи назначали, сообщали свои графики. Ну и шуток много в этой книге получалось, не то чтобы их специально выдумывали, а так, было в этом, Сеня, много юмора...

Она опять замолчала задумчиво и некоторое время пила чай, погружаясь в прошлое.

– Красивая была жизнь, - сказала она с силой. - И жизнь красивая, и я была красивая. Выхожу в салон: "Граждане пассажиры, экипаж свердловской авиагруппы..." А граждане пассажиры смотрят, глаз не отрывают... - Она зажмурилась, на щеках выступил легкий румянец, и нельзя было с уверенностью сказать отчего: то ли от горячего чая, то ли от воспоминаний.

Сеня представил Нину в элегантной летной форме, с высокой прической. Действительно, наверное, хороша была. Куколка. Как на рекламе.

– Компании, конечно, были, я пела еще к тому же. И мной, Сеня, восхищались. Как было хорошо! Ну, и ухаживали, конечно. Влюблялись. И я, знаешь, Сеня, относилась к этому безответственно. Безответственно! Это я теперь понимаю, что безответственно, а тогда думала, что так и надо. То есть если кто-то, например, в меня влюблен, и я получаю от этого удовольствие. И я о нем-то не задумывалась, я просто была уверена, что раз мне удовольствие, то все этому радуются. А не все, Сеня, радовались. Были такие, что переживали. И очень даже. Но мне это, Сеня, было не интересно. Один мне, Сеня, однажды сказал так: "Для тебя, говорит, жизнь - как котлета по-киевски: берешь за косточку и кушаешь". Глупо, наверное, но почему-то запомнилось.

А один раз я, Сеня, сорвалась. Был у нас один в управлении... Ну, так не скажешь, что очень красивый. Но... гордый какой-то. Ни на кого не смотрел. Ни на кого. И хмурился всегда. Молчит и хмурится. Другой острит, выкладывается - и ничего, на него ноль внимания. А этот посмотрит раз - и все, готовчик. Вроде как Печорин или печальный демон, дух изгнанья. Я как с ним поближе познакомилась, все больше Лермонтова читала. Находила что-то для себя. В общем, Сеня, поломал он меня. Знаешь, жизнь была для меня вроде как игра. А он условий игры вроде как не признавал. Ну и... И все. И легкость кончилась. И кончилось, Сеня, счастье. Я где-то читала или рассказывал кто-то, что в Голливуде, например, кинозвездам не разрешается замуж выходить. Чтобы если она звезда, то она бы, как это точнее выразиться, условно принадлежала всем. То есть каждый мог бы о ней мечтать. А так она принадлежит мужу - уже не интересно. А что - может, и правильно. Как думаешь?

Сеня пожал плечами: может, так, а может, нет, с какой стороны подойти.

– В общем, Сеня, был у меня целый мир, и сузился он в булавочную головку... Ну, первая узнала его жена. И представляешь, прибежала к начальнику с чемоданом. "Вот, говорит, моего кобеля шмутки, отдайте ему и скажите, чтобы домой больше не являлся". Скандал. Это мне потом уже все рассказали, а я не знала - в рейсе была. Значит, скандал. Ну, тут начальник, замполит, то да се, мирить начали. А она, язва, говорит: "Мириться, говорит, согласна, но пусть, говорит, мой в присутствии, говорит, женщин, и особенно в присутствии этой куклы, - меня, значит, - просит прощения, причем стоя на коленях. Иначе, говорит, не согласна, возбуждаю дело о разводе". А это пятно. Ее давай уговаривать, чтобы, значит, не на коленях. Все же он в управлении, руководитель, кто его после этого слушать будет! Ну, уступила. Это мне все потом уже рассказали. А так я ничего не знала. С рейса возвращаюсь - меня к начальнику. Прихожу - там уже кворум полный. Все же любопытно. Мой Печорин и говорит: "Прошу, говорит, у своей жены прощения при всех и при вас, говорит, Нина, за то, что, говорит, с вами ей изменял". А вид у него жалкий, хвост поджал, как побитый пес, своей держиморде в глаза заглядывает. Эх, ты, думаю, печальный демон, думаю, дух изгнанья... И так мне, Сеня, гадко тогда стало: на что польстилась - на самоварное золото. Мне бы плюнуть ему под ноги, да уйти да дверью хлопнуть... Но я, Сеня, не резкая по натуре. И я просто вышла потихоньку, без всякого жеста.

Моему старшему лейтенанту тоже, видно, доложили. Домой прихожу, "бортовой журнал" открыт, там последняя запись: "Вернусь через месяц, желательно, чтобы к этому времени твоего духу тут не было". И потом кривыми буквами, видно, уже наспех: "Эх, ты!"

Ну я и задала лататы. Я тогда еще гордая была. Теперь бы... Да что зря говорить. Уехала на БАМ. Слыхал, наверное, такая пословица есть: "БАМ все спишет".

Сеня кивнул: слыхал эту глупую пословицу.

– А ведь ничего, Сеня, не списывается. Ничего, Сеня, не зачеркнешь. Да и кто я здесь? На складе запчасти выдаю. Вот сгину завтра, пропаду, сквозь землю провалюсь - и никто и не вспомнит. Тут таких - накладные подшивать только свистни!

– Ну что ты, - возразил Сеня, - каждый свое дело делает, из этого понемногу все и складывается. Я тоже - велика ли фигура? Слесарничаю понемногу, и ничего - не унываю. А?

– Ты, Сеня, - это особая статья. Ты хоть бы и вообще не слесарничал человек нужный, может даже необходимый, здесь.