Донный лед

– Зудину женю лижешь...

Для одного вечера это было многовато.

Один раз одному бичу Сеня уже спустил это оскорбление. Он просто не нашелся вовремя, но с него хватит. Сеня резко встал, открыл входную дверь и театральным жестом отправил юного мастера в темную ночь, набитую звездами и студеным ветром. При этом Сеня сказал сначала трагическое "прошу", а потом вполголоса, так, чтобы не слышала Фиса, назвал широкоизвестный адрес, столь же точный, сколь неопределенный. Славик вылетел пулей из вагончика, бранясь и огрызаясь и одновременно натягивая на себя белоснежный полушубок.

Сеня вернулся расстроенный, налил кружку остывшего чая и залпом выпил.

И тут Фиса пожалела Сеню. Ничего она не поняла из того, что произошло, поняла только, что обидели Сеню, и пожалела. Она сказала тихо:

– Не огорчайтесь...

И совсем робко дотронулась до Сениного фланелевого рукава.

Сеня улыбнулся виновато и смешно наморщил нос.

– Где же тебя сегодня устроить?

И сам ответил весьма оптимистически:

– Ладно, пей чай, в крайнем случае что-нибудь придумаем.

Если Сеня говорил оптимистически "что-нибудь придумаем", это означало, что какой-то, пусть нежелательный, но все-таки выход из положения у него уже есть. Например, в данном случае был такой нежелательный выход, что Сеня запрет Фису в своем вагончике, а сам отправится спать к холостякам в общежитие или в вагончик к Арслану Арсланову. Хотя у Арслана Арсланова сейчас живет Нина, так что - в общежитие...

– Жестко, - зажмурив глаза, сказала Фиса и вздохнула.

– Жестко? - удивился Сеня. - Да ты что!

– Жесткие здесь все, - подтвердила Фиса.

– Ну, это ты зря, - обиделся Сеня, - люди у нас неплохие. Поживешь сама поймешь.

Помолчав, спросил:

– Ты по вызову или как?

– По распределению, - сказала Фиса.

– Ну, а... с желанием?

– С желанием, - Фиса криво усмехнулась. И смысл от этой усмешки получился такой, что, дескать, желали-то одно, а получили-то другое.

– Вот и "зеленый мастер", - сказал Сеня, стараясь не замечать этой усмешки, - вот и "зеленый мастер" Слава, что кричал тут... всякое... тоже с желанием, а видишь?

– Его что, жениться не пускают?

– Не пускают, - развел руками Сеня. - Нельзя его отпустить. Он один на участке остался - и за прораба, и за мастера, и за механика... Так получилось. А он - вынь да положь. Даже в ПК комсомола жаловался: комсомольца жениться не отпускают.

– Да? - почти заинтересованно спросила Фиса.

– Ну! - охотно подтвердил Сеня. - Тут пошли сигналы в трест, в Дорпрофсож, на Зудина стали нажимать, но Зудин такой: как сказал, так и сделает. Ну, в тресте ругать-то его ругают, а тоже куда денешься: производственная необходимость...

– А жизнь человеку ломать - тоже производственная необходимость? неожиданно зло спросила Фиса. Так зло спросила, что Сене захотелось поежиться, но он сдержался.

Вот ведь пойди ее пойми: то "не огорчайтесь", а то зверенышем смотрит.

– Жизнь-то, - как-то строго сказала Фиса, - жизнь-то одна...

Сене показалось, что вовсе она не о Славкиной женитьбе говорит, а о чем-то... черт его знает о чем, о своем о чем-то. И вроде бы не к нему обращается, а к самой себе, что ли...

– Одна жизнь, - повторила Фиса и заплакала.

Тут Сеня по-настоящему растерялся.

Он тронул Фису за плечо, желая успокоить, но Фиса дернулась как ужаленная и метнула на Сеню исподлобья злой, испуганный взгляд.

И в этот момент - третий раз за сегодняшний вечер! - раздался стук в дверь.

– Сейчас! - с облегчением, даже радостно, крикнул Сеня и скинул крючок. И толкнул дверь уже с любопытством: кого это еще принесло?

Принесло комендантшу Варьку.

Меньше всего ждал Сеня в гости комендантшу. Дело в том, что Варька была, если можно так выразиться, в глубоком декрете, и ее дело было сидеть себе в своем балке - у Варьки был балок* здесь же, возле промбазы, - и ждать положенного часа. А когда дело поспеет, загодя сообщить Зудину, и Зудин организует отправку в Нижний, в роддом, и пристроит на время к кому-нибудь Варькину пятилетнюю Наташку. Или Сене скажет пристроить, и Сеня, как председатель месткома, конечно, что-нибудь придумает...

______________

* Балок - временный, грубо сбитый деревянный домик, часто на полозьях.

Комендантша ввалилась, вломилась, ворвалась, неся перед собой огромный живот, натянувший старый байковый халат с оторванной пуговицей, скинула с плеч на пол полушубок; она ринулась к стулу, на котором сидела Фиса, смахнула эту Фису со стула, уселась, расставив ноги, ошалело взглянула на Сеню и тихо охнула:

– Сеня... рожу!

– Не выдумывай! - строго прикрикнул Сеня и выключил радио.

И тут Наташка, которая вкатилась вместе с матерью и стояла теперь, прижимаясь к ней, вцепившись грязными ручонками в байковый халат, заревела в голос:

– Она правда родит! Она уже давно стонет!

И, как бы в подтверждение ее слов, Варька схватилась за низ живота, закачалась на стуле из стороны в сторону, застонала, заскрипела зубами, сдерживая вой, потом вдруг успокоилась и сидела, обессиленная, утирая ладонью мокрое от пота и слез лицо.

Сеня сорвал с гвоздя зеленую ватную куртку с бамовской эмблемой на левом рукаве и выскочил из вагончика, и уже Фисе пришлось запирать дверь, и укладывать Варьку на кровать, и успокаивать - все тем же чаем! - Наташку.

Сеня в полминуты покрыл расстояние от своего вагончика до диспетчерской и, не обращая внимания на дремавшую сторожиху Любу, схватил телефонную трубку.

Прежде всего Сеня позвонил в поселковую больницу. В больнице сказали, что у них нет родильного отделения и роженицу следует везти в Нижний. Это Сеня знал и без них. Он просил дежурную машину. Дежурную машину Сене сразу не дали, объяснив, что, во-первых, больница не может оставаться без дежурной машины всю ночь, а во-вторых, она неисправна. Логики в этом не было никакой, но на спор ради истины времени не оставалось, а что толку не будет, Сеня понял отчетливо. Тогда он позвонил на квартиру Зудину.

Толстая сторожиха Люба проснулась и уставилась на Сеню демонстративно бодрым взглядом, в котором читалось: "Я и не думала спать, вот, пожалуйста, и глаза открыты". Хоть все в мехколонне знали удивительную способность Любы спать даже днем, даже стоя, даже с открытыми глазами. На столе, покрытом исчерканной зеленой бумагой, лежали полные Любины руки, и на одной из них красовались четыре синие буквы: ЛЮБА, объясняя всем, что, во-первых, Люба это действительно Люба и что, во-вторых, у нее было сложное прошлое. Зудин шутил, что, когда Люба сторожит, нужно выставлять еще одного сторожа стеречь, чтоб Любу не украли. Однако держал Любу, не прогонял - из уважения к ее мужу таджику Рахимкулову. Рахимкулов был прекрасным плотником, прекрасным бригадиром, и его, конечно, устраивало, что жена трудоустроена и работает тут же, на глазах. Зудин справедливо считал, что лучше иметь одного плохого сторожа, чем искать нового бригадира плотницкой бригады.