Донос

Ясно, что для Города наш концерт не был рядовым мероприятием. Лица людей в зале светлели, нажитые постоянным горем морщины разгладились, глаза повлажнели, впервые не от горя, впервые за эти долгие, трудные годы – от восторга, от радости! Вот она жизнь, продолжается, никакая война нам не страшна, если и в это тяжелейшее время, эти пацаны, старшему из которых одиннадцать лет, а младшему, трудно поверить, нет еще и семи – на настоящих музыкальных инструментах и на настоящей театральной сцене играют такие мелодии!

Закончился концерт. Нам аплодировали стоя. Потом выступил кто-то из руководителей города, тепло нас поздравил, Семена Прокопьевича обнял, пожелал нам удачи и успехов, хотел обнять и меня, самого младшего, но я сидел на специально сооруженном возвышении, сходить с него не захотел, да и стеснялся очень.

Затем нам вручили какие-то подарки, занавес в очередной и уже последний раз закрылся, мы перешли в оркестровую яму, чтобы сыграть еще раз, теперь в антракте спектакля.

После этого концерта о нас заговорили. Мы стали «нарасхват». В городе уже невозможно было проводить какое-то общественное мероприятие, торжество, праздничный банкет без детского оркестра. В праздники мы давали несколько концертов в день и заканчивали свои концерты иногда далеко заполночь.

Нас задаривали, мы уносили иногда с торжеств и банкетов целые сумки всяких сладостей и еды – конфеты, пирожное, куски масла, разные печенья, булочки.

За концерты оркестру платили деньги, по договоренности. Семен Прокопьевич тратил их на нас и на оркестр. Он нас одевал, поил и кормил, закупал для оркестра новые инструменты.

– Я уже старик, – говорил он, – все что у меня есть, это вы! Помню свою огромную радость, когда перед началом зимы Семен Прокопьевич купил мне валенки. Зимы в Кургане жестокие, морозы достигали пятидесяти градусов и валенки мне были ох как кстати – ходить зимой мне было совершенно не в чем, валенки в семье полагались только школьникам – Саше и Нине. Давал нам Семен Прокопьевич понемногу денег и для передачи родителям – в войну это тоже было неплохим подспорьем семье. В общем, все, что мы зарабатывали, оставалось и делилось в оркестре, который давно уже стал одной дружной семьей.

На аренду помещений мы не тратились – зимой занимались в квартире Семена Прокопьевича, а летом – на обширном подворье этого же дома, бывшего когда-то постоялым двором. Подворье большое, с огромными постоянно закрытыми амбарами, с широкими навесами и деревянными эстакадами перед дверями этих амбаров. Вот на этих эстакадах, как на сцене, мы и проводили свои репетиции.

Играли по вечерам и двор заполнялся зрителями. Молодежь танцевала. А мы работали, разучивали новые вещи, репетировали весь репертуар. Оркестр звучал уверенно и слаженно. Довольными были и мы, и зрители, и танцующая молодежь. Приходили на наши летние репетиции и пожилые люди, старики. Приходили военные, особенно те, кто находился в отпуске по ранению. Тогда устраивались встречи, выступления и рассказы фронтовиков, мы узнавали новое о войне, о боях, сражениях. В такие вечера собиралось особенно много народу. Слушали внимательно, много вопросов, интересно было все, что связано с войной и полезно – завтра любой из слушателей мог оказаться там, на передовой, на войне.

И вот эти вечера тоже придавали работе Семена Прокопьевича в те военные годы особую значимость в городе.

Все наши репетиции заканчивались традиционным чаепитием у Семена Прокопьевича, с затяжными и душевными беседами. Обсуждали и услышанное от фронтовиков, и дела семейные, как складывается учеба в школе и кто какие получил отметки.

Семен Прокопьевич за учебой своих музыкантов следил постоянно и спрашивал за учебу строго. Бывал в школах и к нему ходили учителя. Семен Прокопьевич прекрасно знал и родителей, и родственников, и друзей своих музыкантов. Знал он и всех наших учителей. Ему до всего было дело.

Однажды, когда я уже учился, видел у Семена Прокопьевича мою первую учительницу – Александру Александровну. Когда я вошел в дом, во время их беседы, я увидел на их лицах радость, значит они советовались по мне и были довольны, что их и действия, и взгляды на эти действия, совпадают. И они радовались за меня, как за своего ребенка.

Да, действительно, мы – оркестр – для Семена Прокопьевича были существом его жизни, для нас он жил, для нас и на нас он работал.

Вокруг оркестра возникали и завистливые сплетни – вот де, старик эксплуатирует детей, зарабатывает на них огромные деньги, пора бы за это и привлечь по закону военного времени! Мы знали об этих сплетнях и Семен Прокопьевич о них знал. За чаем мы это обсуждали, говорил Семен Прокопьевич об этом и с родителями. Не замалчивал, не накапливал «напряжений». Он защищал нас, мы защищали его.

Да, зарабатывались деньги, иногда не малые. Но и мы, и наши родители знали, как эти деньги расходуются. Семен Прокопьевич тратил эти деньги не только открыто для всех нас, но он советовался и с родителями, как их потратить, что и кому в первую очередь купить, как и какой семье в первую очередь помочь.

Сплетни то затихали, то снова возникали, но и мы, и руководство театра относились к этому спокойно – собака лает, носит ветер.

Побольше бы в нашей жизни Семенов Прокопьевичей – сколько горя, беды, разлада и трагедий на земле не случалось бы!

Был у нас и совсем уж светлый день – в городе выступала со своими задушевными песнями Клавдия Шульженко. Она посетила наш оркестр, выступила с нами на школьном концерте, прощаясь, всплакнула, расчувствовалась.

– Ребята, какие же вы молодцы и как вы, наверное, счастливы с таким Учителем!

19

Катков позвонил сам. В пятницу. Но, почему-то, не мне, а дочери. Она, естественно, мне.

– Папа, позвони Каткову, он только что звонил, не может до тебя дозвониться.

Странно, я постоянно в кабинете, телефон молчит. Позвонил.

– Георгий Александрович, Вам нужно подъехать к нам к 18-ти часам. Сможете?

– Что еще случилось?

– Да ничего особенного, из Нижнего должен подъехать следователь, он хочет побеседовать с вами. Возможно, привезут и Джавабу, будет очная ставка.

– Что значит «очная ставка», меня что, в чем-то обвиняют? И что значит – привезут Джавабу – он что, арестован?

– Да, он арестован, еще в среду. И знаете, он все валит на вас.

– Да что он может на меня валить, бросьте вы… Ну ладно, скажите, мне как ехать, с вещами?

В трубке смех.

– Да вы что, Георгий Александрович, какие вещи, вы еще сухарей наберите. Приезжайте спокойно, с вами побеседуют и все.

Я поехал домой. 18-тое сентября, пятница, около полудня, приехал, поставил машину в гараж.

Жена была дома.

– Нина, думаю, что меня сегодня заберут. Я не знаю, что у них есть против меня. Ничего у них нет. Я не вмешивался в дела Джавабы и раньше, когда он работал у нас по контракту, а два последних года и вообще не общаюсь ни с ним, ни с его «сподвижниками». Но, думаю, что дело не в них. Кому-то надо, чтобы меня забрали. Первое следствие не дало ничего. Это не нормально. Меня должны обвинить, в чем угодно, но обвинить. Кто-то никак не может успокоиться, а кто, ты думаю понимаешь.