Допрос безутешной вдовы
Шрифт:
Непритязательный двухэтажный домик в обывательском духе американского Среднего Запада конца шестидесятых, справленный на полученные в банке двадцать шесть миллионов иен и послуживший местом сотворения сначала шкодливого и бестолкового Морио, а затем спокойной и смышленой Норико, мы уже дважды ремонтировали – не забесплатно, разумеется, а к самому Айно-сато моя Дзюнко успела тысячу раз охладеть, и теперь ей все труднее на людях декларировать свою бескрайнюю любовь к нашему «полю любви». От изначальной прелести экологического рая у нее и у других жителей района осталось в душе только это сентиментальное название: «Ай» – любовь (причем бесплотная, платоническая; для плотской любви у нас есть отдельное слово – «кой», хотя и чисто японское, но все-таки попахивающее – не без причины – латинским «коитусом»), «но» – суффикс
Домой я, естественно, не заехал: промчался мимо нашего квартала, да еще отключил на всякий случай мобильник, чтобы Дзюнко, не дай бог, не позвонила бы и не примчалась в дом Китадзимы с ужином в коробочке, упреком в голосе и слезами в глазах. Как я и предполагал, обитель филологического семейства Китадзима выглядела посолиднее нашей – все-таки две зарплаты больше, чем одна: добротный кирпичный двухэтажный дом в современном европейском стиле, гараж на две машины, большой по японским стандартам участок, засаженный неопределенными по причине темноты деревцами, кустами и цветами. В проезде около дома стояло три наших черно-белых легковушки и два микроавтобуса – видимо, те же самые, что приезжали вчера в «Альфу». За дальним микроавтобусом притулился хорошо знакомый мне «мицубиси-галант» с номером «Саппоро 52, Я-92-08». Интересно, а что здесь делает друг мой Ганин?
Отогнав удостоверением шкафоподобного сержанта, преградившего было мне путь в глубь дома, я прошел в гостиную. Наши ребята деловито суетились по всему дому, выполняя святые марксистско-энгельсовские заветы по капиталистическому разделению труда и социалистическому объединению ответственности. Тело Хидео Китадзимы лежало закрытое белой простыней вдоль комнатного отопителя, выполненного в стиле модернового камина. Напротив на широком кожаном диване, прижимая обеими руками к глазам комок бумажных салфеток, сидела новоиспеченная вдова, рядом с ней притулился взъерошенный и ошарашенный Ганин, а на кресле около них вальяжно развалился Нисио. Из соседней комнаты – судя по куску попавшего в поле моего зрения интерьера с книжными полками кабинета, доносилось знакомое посапывание и покряхтывание Мураками.
Йосида из уголовного управления, майор, как и я, на которого повесили это дело, пресно поведал мне, что труп профессора филологического факультета университета Хоккайдо Хидео Китадзимы обнаружили его законная супруга – гражданка Японии Наталья Китадзима и небезызвестный как в филологических, так и правоохранительных кругах Саппоро преподаватель отделения иностранных языков полицейской академии Хоккайдо, разлюбезный мой дружок Ганин. По предварительному заключению медэксперта, смерть университетского сэнсэя наступила в результате единственного проникающего ножевого ранения в область сердца. Обычный кухонный нож для разделки мяса остался в ране и теперь выпирался из-под импровизированного савана. Поскольку тело, когда его обнаружили Ганин с Наташей, не успело даже толком остыть, время смерти медэксперт без труда установил довольно точно – между девятью тридцатью и десятью часами вечера, то есть буквально за десять – пятнадцать минут до приезда моего приятеля и его прекрасной и теперь бесконечно печальной спутницы. Об отпечатках пальцев говорить определенно было пока рано, но Йосида промямлил, что в принципе никаких отпечатков с рукоятки ножа криминалистам снять не удалось, из чего следует закономерный вывод о том, что убийца тщательно протер ручку, прежде чем покинуть гостеприимный дом. Главная в таких случаях версия об убийстве с целью ограбления, по мнению Йосиды, успевшего опросить хозяйку дома, где среднестатистическому домушнику-мокрушнику было чем поживиться, отпадала, и никаких внешних следов пропаж дорогостоящих вещей или заявлений о таковых от Натальи Китадзимы в протокол предварительного осмотра места преступления майору включить не удалось, хотя, я уверен, очень хотелось бы. Ведь чем, извиняюсь за непроизвольный цинизм, хороши убийства с целью ограбления? Правильно, тем, что рано или поздно краденое
где-нибудь да всплывет, и тогда выйти через вещицу на продавца, который чаще всего по совместительству является и душегубом, для нас дело техники. А в данной ситуации, как подсказывало мне мое многоопытное чутье, одной только техникой мы не обойдемся.Я не стал мучить находящегося при исполнении своих прямых служебных обязанностей Йосиду дальнейшими расспросами, понимая, что раз покойник – японец, мое дело здесь пока сторона, о чем дремавший в мягком кресле Нисио, видимо, ему уже сообщил, а поманил пальцем Ганина, показав, что ему неплохо было бы подняться и перенести свой чувствительный филологический зад в соседнюю комнату, где я бы смог не только из первых уст узнать от него подробности, но еще и проконтролировать служебное поведение ретивой Аюми, которая, как я успел заметить, слишком увлекается проявлением своей самостоятельности и инициативности.
Лохматую Мураками мы с Ганиным застали за просмотром книг на книжных стеллажах, встроенных во все четыре стены кабинета и, собственно, этими самыми стенами являющимися. Она стрельнула в меня озабоченными глазками затем покосилась на Ганина, потом – вновь на меня, после чего спросила без излишних протокольных условностей:
– Поговорили?
– Поговорил, но не договорил, – ответил я. – Некстати это все случилось…
– Убийство никогда кстати не бывает, – буркнула она и перенесла поле своих исследований на письменный стол со стареньким раздолбанным ноутбуком, большой хай-тековской лампой и грудой разношерстых бумаг.
– Смотря для чьей стати, – не согласился я с ней.
– Это уж тогда не стать, а прыть получается, – ни к селу ни к городу ляпнула Мураками.
– Так что, Ганин, – я отвернулся от Аюми, не желая вступать с ней в словесную битву, – давай поведай, как ты здесь оказался.
– Да дело, в общем-то, блеклое, – вздохнул явно расстроенный случившимся Ганин. – Я Наташу домой привез, высадил, развернулся и собрался домой ехать, а она как из окна закричит мне…
– Из гостиной? – уточнил я.
– Ну, конечно, он же там лежит… – Ганин покосился в сторону рокового зала. – Ты же видел…
– Да, видел, окна до сих пор распахнуты. Значит, это она их открыла? А сэнсэй, стало быть, взаперти сидел…
– Октябрь на дворе, Такуя, – укоризненно взглянул на меня Ганин. – Ты что, сам с открытым окном спишь?
– Я женатый человек, как ты знаешь, Ганин, – напомнил я ему о своем социальном статусе. – Так, ладно, хватит опять про это спанье! Я сегодня уже наслушался про него выше крыши! Значит, Наташа вошла в дом, потом открыла окна и закричала. Так?
Ганин молча кивнул.
– И ты что?
– Как что! Тормознул, конечно, развернулся, остановился выскочил из машины, прибежал в дом… Наташа вся белая… А Хидео с ножом в груди лежит… – Ганин был как никогда серьезен и бледен. – Меня аж пот прошиб от ужаса!… Вон рубаха до сих пор мокрая… В сауну в какую-то провалился от этого кошмара!… И в зобу дыханье сперло… Первый раз в жизни маску кислородную захотел…
– Вы с ней когда приехали? – Влажная от пота рубашка Ганина и его опыт использования в личных целях кислородных масок, аппаратов, а заодно и коктейлей меня как-то не взволновали.
– Двадцать минут одиннадцатого где-то, – ответил он, машинально продолжая ощупывать свою одежду.
– И естественно, у дома никого и ничего не видели?
– Нет. – Он крутанул головой. – Темно же… Да и кто в такой ситуации будет по сторонам смотреть? Я здесь не первый раз, а у Наташи вообще никаких причин для тревоги не было.
– Да, человек даже и не предполагает, что за него кто-то где-то там располагает… – согласился я с Ганиным и про себя подумал, что на его месте тоже смотрел бы не на безрадостную тьму за окнами, а на роскошные Наташины коленки по левую от себя сторону. – Откуда, говоришь, вы приехали?
– Мы в ресторане всей нашей литературоведческой компашкой ужинали…
– Где?
– В центре, около вокзала, в «Лайоне», – пояснил Ганин. – Конечно, ребятам после смерти Селиванова особо не до радостей жизни, но кушать тоже ведь надо, иногда хотя бы…
– Они не все ведь из-за него расстроились? – спросил я. – Мне они сегодня в университете перепаханными не показались. Или я ошибаюсь?
– Естественно, их это не слишком перепахало, – кивнул Ганин. – Они же все из разных мест, знакомы кепочно…