Дорога через миры (сборник фантастических рассказов)
Шрифт:
Нюська, конечно, в тот момент ничего не осознала, только агукнула в ответ. Но почему-то навсегда запомнились, словно впечатанные ей в мозг, и эти, тогда непонятные, с силой произнесённые густым баритоном, слова, и отвращение на мужском лице, и мамин плохо скрытый испуг.
Дед протянул свою огромную руку и легко оторвал ручонку младенца от деревяшки.
— Ещё раз услышу скрип — пришибу пащенку, — заключил он и ушёл.
Нюська тогда не заплакала. И не взяла протянутой матерью погремушки. Она принялась перебирать и скручивать край одеяла. Тихое, никому не мешающее занятие.
Так она и росла. Неслышно, незаметно, стараясь лишний раз никому не попадаться на глаза. Таскала книжки из шкафа — Бог весть, как и когда она научилась читать, никто этим специально не занимался — и изучала их, спрятавшись под круглый обеденный стол. Там было тихо и спокойно: толстые
Считалось, что за «генеральской внучкой» присматривает няня Авдотья Никитична, седая круглолицая старушонка из соседнего подъезда, запросившая за услуги дешевле всех. Родители и дед с бабушкой отправлялись на работу около шести. Няня являлась за несколько минут до их ухода и практически сразу отправлялась пить чай. Конечно, имелось в виду, что она разбудит ребёнка и накормит его тоже. Но, логично рассудив, что без девчонки куда способнее проверять содержимое буфета и холодильника хозяев, та ничего подобного не предпринимала. Она просто закрывалась в дедовой комнате и гоняла чаи с пирогами и пряниками часа два-три, предоставив дитя собственной судьбе. Гремела посудой, включала радиолу, порой и что-то шила на бабушкином «Зингере». Стучаться, просить хлеба или хоть чего-нибудь было бессмысленно: даже такая дура, как Нюська, поняла это довольно быстро.
Впрочем, есть ей особо никогда и не хотелось. Она вставала сама, старательно заправляла постель (тут никак нельзя было дать слабину, рука у деда была тяжёлая) и лезла в шкаф за очередной книгой.
Обедать, всё же, Авдотья давала. Правда, борщ, или куриный суп с клёцками — это она частью съедала сама, а остатки сливала в судок и уносила, заперев Нюську в квартире — ненадолго, минут на двадцать. Но и девчонка получала, наконец, горбушку, пару картофелин и чай. Иногда даже с сахаром.
Обо всём этом Нюся взрослым не рассказывала. То есть, однажды, когда бабушка и дед вернулись домой пораньше, Нюся сунулась было — попросить булочку с изюмом, такие продавались по гривеннику в соседнем хлебном. Но напрасно:
— Вот ещё! — услышала она, — ты же только что обедала! Глядеть ведь не на что, тощая, как сушёная вобла, а ест — не остановишь!
Нюська, конечно, тут же замкнулась.
— Ишь, неприветливая! Набычишься и молчишь. Нешто, думаешь, такие деточки хоть кому к сердцу придутся? — укорила бабушка, — эх, Нюська, дура ты, дура, ведь ласковое-то теля — двух маток сосёт!
Ну, собственно, так оно и шло, дальше-то.
Годы летели, а Нюська, потом Анька, потом Анна — так всё и пыталась кому-то, а скорее всего, себе самой, доказать, что вовсе не так уж безнадёжна… Без особого, впрочем, успеха. Она хорошо училась — и в школе, и в музыкалке. Но зато совсем обычного, простого — дружбы с ребятами — у неё как-то не получалось. Серьёзная чересчур была, что ли? Думала много. Или слишком молчалива и привержена своим внутренним правилам? Не ладилось у неё с коллективом, короче, — за исключением, разве что, соседа по парте. Звали его Митей, был он такой же худенький и невысокий, как и Нюся, разве что чернявый, вроде цыганёнка. Угодили они за первую парту. Аккурат к учительскому столу. Митя был всегда очень подтянут и начищен внешне, в этом плане Нюся ему в подмётки не годилась: у неё вечно то коса распустится, то ручка потечёт, то оторвётся что-нибудь… и не из ловких. Но они как-то очень быстро поладили. Стали вроде брата и сестры. Чёрный и рыжая. Причем, хотя учёба шла у них по-разному, в жизни-то куда умнее был Митя. Без него Аня в школе, наверно, просто пропала бы. Ну, талант был у человека оказываться в неподходящих местах в не подходящее время. И вечно ей за всех доставалось отдуваться. Стекло ли разбито, установка ли из физического кабинета сломана, или раковина засорилась — вечно её вина, хотя она ни сном, ни духом.
Ей бы, дуре, чуть поведение изменить: улыбаться, что ли, почаще, глазки, может, научиться строить мальчикам, или подружек каких-никаких найти. А она… она всё молчком да бочком. Дикарка.
Конечно, Нюсю считали бы задавакой: городок небольшой, кто какого роду-племени — все, конечно, были в курсе. Да уж больно неважно она была одета, и глаза голодноваты. Так что хоть в этом Аньке повезло. Мало у кого язык поворачивался попрекнуть её непростой семейкой. А если что — Митя быстро объяснял обидчику, что к чему.
В институте Анна тоже не поумнела. Девушки искали и находили парней, влюблялись, сходились и расставались — жизнь кипела ключом! А эта — сидела
и училась, училась… ну, такая, видать, уродилась, что возьмёшь. Даже из общежития вылетела по-глупому.В первый день весны какой-то шутник с верхнего этажа окатил её с ног до головы водой из тазика. Наверное, это должно было быть весело. Солнышко, брызги! Но тут в комнату как раз вошла комиссия студсовета. Анна стояла у окна в большой луже, и с её рыжеватых волос и пёстрого ситцевого халата вода стекала на паркет, который вспучивался прямо на глазах.
— Кто? — только и спросил председатель.
— Сама… — обречённо выдохнула Нюська.
На следующий день она уже ездила в институт из дома, два часа в один конец. Слава Богу, её хоть обратно пустили. Правда, что пришлось выслушать от любящих родичей — лучше даже не пересказывать. Слово «дура» было ещё самым мягким. Да она и не спорила: что тут спорить, когда вполне согласна…
Никто, конечно, не сознался, да она и не рассчитывала. И вообще, сколько не подгребали всякие любопытствующие — помалкивала или сухо отвечала, что в деканате, мол, всё знают. И их версия ничем не хуже любой другой. Вообще-то, Анна, наверное, была занудой? Она сторонилась людей, и их это, надо признать, ничуть не огорчало. Всё равно никогда ничего не расскажет, компанию не поддержит.
Самое забавное, что глаз-то на неё клали — и не раз. Всё больше новенькие или с других факультетов. И что находили? Тощая, лохмы рыжие прибраны кое-как, одета не лучше. Глазищи дикие, странного коричнево-зелёного колера, длинноносая, слишком полные, чуть ли не по-африкански, губы, не совсем симметричные брови. Грудь, правда — это да. Зато задницы, считай, вообще нет. Ноги в икрах полноваты — но прямые, тут ничего не скажешь. И ручки изящные, с узкими запястьями и длинными пальцами. Что на самом деле было вполне нормально: скрипачка — о чём в институте тоже никто слыхом не слыхал. Анна, впрочем, любых интересующихся быстро отшивала. Не грубо. Не обидно даже. Просто чуть отстранялась, незаметно отдалялась, неожиданно оказывалась чрезвычайно занята, и была вынуждена передать билет в кино кому-то из сокурсниц, а в кафе ей не удавалось доехать из-за сломанного каблука. Так что, когда на последнем курсе все начали играть свадьбы, Анна даже не была ничьей невестой.
Злые языки утверждали, что она ждёт, якобы, из армии какого-то Дмитрия. Но это уж вряд ли: её оставляли на кафедре, ей диссер светил, за ней доценты бегали — любая курица с двадцатью граммами мозга, и та бы сообразила, какой стороны улицы держаться! какой ещё там солдатик… Да и она — в ответ на прямой вопрос одной из блондинисто-лучезарных аспиранток — только бровь подняла, и поинтересовалась «откуда, мол, дровишки?». Так что та вдруг на какой-то миг даже усомнилась: а кто тут дура-то?
Но конечно, это была неверно поставленная проблема: Анна, кто же ещё! Из армии-то Митя — не вернулся, а прислал письмо, что, мол, остаётся на сверхсрочную. И, кстати, приглашал Нюську, «своего лучшего друга», на свадьбу. Она съездила. И впредь отправляла в дальний гарнизон по открытке к каждому празднику.
Ладно. Шатко ли, валко, ли, а прокатилось двадцать лет жизни.
Забавных и не слишком, редко — горячих, чаще — холодных. Одиноких, посвящённых науке, приборам, узамбарским фиалкам на окне темноватой «однушки», и кошкам. Почему-то по преимуществу чёрным. Так получалось: обычно их никто не хотел брать, и Анне становилось жалко — ещё совсем маленьких и неловких, но уже невесть за что нелюбимых.
Анна Саломатина заканчивала докторскую. Что-то такое, с переменными магнитными полями большой силы. Можно сказать, дневала и ночевала в лаборатории. Практически жила. Питалась в институтском буфете, зависала в компьютерной и возле своей установки до глухой ночи, порой и спать оставалась на банкетке у кабинета. Домой ходила принять ванну, полить фиалки и обслужить кошку. Раза два-три в неделю. Она вначале, было, кошку-то на работу принесла. Но та не прижилась. Установка в помещении, похожем на спортзал — вроде ряда здоровущих сверкающих бочек, переплетённых цветными проводами, гофрированными трубками и какими-то сетками — не понравилась животному с первого взгляда, даже не включённая. Вообще-то и правильно. Там как-то дуло постоянно, сплошные сквозняки, и от пола — холод. Одной Анне в этом месте было хорошо. Может, как раз потому, что большинство людей туда старались лишний раз не соваться. Среди аспирантской молодёжи вообще ходили туманные слухи: то, якобы, крыса лабораторная просто в воздухе растворилась вместе с клеткой, то число «бочек» после включения агрегата никому подсчитать не удаётся (нет, чтобы в накладную заглянуть, по-простому, — всё там проставлено), то, вроде, кто-то (фамилия, естественно, неизвестна) ловил там радиопередачи довоенных времён… бред полный!