Дорога испытаний

Тихо, темной колышущейся массой подходит колонна, слышен только хруст несжатой ржи под ногами. И вдали падают звезды. Или это трассирующие пули?

В темноте поодаль, на шоссе, зажглись два огненных глаза, и снова зарычали «хорьхи», «татры», снова пошли длинные черные, похожие на катафалки машины с солдатами, сидящими друг другу в затылок.

Никто из них не обратил внимания на Яготинское поле. Что им в нем? Те же темные скирды, черные трубы сожженного села.

Налетевший сильный ветер с жестяным шумом прошел в зарослях кукурузы; выхваченная ветром из облаков луна осветила на мгновение все кругом. Ветер, качая из стороны в сторону, гнет и не согнет упрямый высокий подсолнух. У чудом уцелевшего плетня стоял высокий костистый старик с обветренным лицом, без шапки. Он указал бойцам на вражеские колонны и заключил:

— Вы уж, ребята, соберите силу да сразу и дайте ему!

Часть третья В отряде

Мы шли к фронту, как рабочие на завод, крестьяне — в поле на молотильный ток; шли сквозь самую гущу тылов наступающего вражеского фронта и, громя отставшие обозы, истребляя охрану дорог, сжигая за собой мосты и связь, держали курс на близкую канонаду.

Словно на маяк, шли на неутихающую канонаду и, улыбаясь, говорили: «Юго-Западный!» Но это еще не был Юго-Западный. Это были тысячи битв, блуждающих боев, эпицентр которых был всюду, где находился хоть один красноармеец, политрук, командир или просто вооруженный советский человек. Молниеносные бои с постоянно меняющимися полюсами напряжения, которые поддерживали друг друга, переходили один в другой, продолжались до последнего патрона и представляли собой одно огромное, развернувшееся на сотни верст от Киева до Харькова народное сражение с чужеземной армией.

Сквозь кровоточащие немецкие боевые порядки мы шли к фронту.

1. Первая разведка

1 октября…

Я вышел рано. Был тот час, когда все спит, в лесу не шевельнется лист, не дрогнет травка, только в небе два маленьких облачка, неподвижно, как часовые, стоявшие над лесом, двинулись куда-то и поплыли над вершинами деревьев, словно и их послали по заданию. Из-за деревьев выступали часовые: «Кто идет?»

У меня было чувство, что я уже не принадлежу самому себе и, какие бы ни были мои желания, мысли, надежды, это не имеет никакого значения, а поэтому лучше не думать, не желать, не вспоминать, не строить планы, а все силы жизни сосредоточить на порученном деле, стараясь сделать его честно, чтобы прямо и открыто смотреть в глаза своим товарищам.

Мне предстояло выйти к Хоролу и разведать, охраняют ли немцы мост через эту реку. Мы везли раненых на подводах, и батальонный комиссар не хотел бросать транспорта.

«Кто идет?» — спрашивали часовые, и скоро мне стало казаться, что это не люди, а сами деревья, преграждая путь ветвями, спрашивают: «Кто идет?»

На опушке леса окрик раздался почему-то из земли: это был последний часовой. Он стоял в окопчике, прикрытом ветвями, и похож был на лесного гнома.

Мне показалось, что он долго провожал меня взглядом и думал и чувствовал то же, что и я.

Теперь я был один. Тихие, светлые, заколдованные лунные поля лежали вокруг, разросшаяся свекловичная ботва светилась холодным изумрудным светом, — и такое чувство, будто вступил на необитаемую планету. Отошедшие от лесных вершин два облачка плыли в громадном небе над степью, они шли рядом и похожи были на небесный патруль.

То и дело появляются одинокие, завернутые в лунный саван осокори, и кажется, они все время перебегают с места на место и следят за тобой.

Что бы там ни рассказывали и ни писали потом, а вот когда идешь так, в первый раз, все-таки страшновато и неуютно. Кусты и одинокие камни кажутся притаившимися часовыми; клочья тумана над лощиной — ползущими в балахонах по-пластунски разведчиками; случайный крик ночной птицы — сигналом; и каждое мгновение так и кажется, вспыхнет стена огня.

«Неужели, — думал я, — так страшно и таинственно-пустынно всегда, каждую ночь, или это только сегодня, потому что я в разведке?»

Я все время сверялся с компасом, и все время мне казалось, что я иду неправильно и Кривая балка, к которой я должен выйти, совсем в другой стороне. И был очень удивлен, когда неожиданно вышел к ветряной мельнице, за которой начиналась лощина, называемая местными жителями «Кривой балкой».

Я спустился в лощину; стало холоднее, где-то рядом в зарослях звенел и шуршал галькой ручей, но вот он забурлил, заклокотал, казалось, хочет о чем-то поведать и злится, что я не понимаю его. Я остановился, чтобы послушать, и в это время наверху, в кустах, над самой головой что-то зашипело, и колдовской свет озарил как бы застигнутую врасплох, заросшую лозняком лощину и высокие, с недоумением глядящие в лощину тополя. Все явилось с такой резкостью и четкостью, словно ножом была вырезана каждая веточка, каждый лист в отдельности; они трепетали и жили странной, непонятной жизнью и в эту секунду чего-то ожидали от тебя.

До этого ракеты я видел только издали; они как свечи вставали над дальним грустным полем и искали кого-то. Если я и попадал в ее мертвый свет, то всегда вместе с товарищами, она была для всех. Эта же ракета была моя, и режущий свет ее пронизывал меня всего. Казалось, я лежу на земле прозрачный, как стекло. В это мгновение нет никаких чувств и мыслей, будто бы ты и действительно кусок стекла.

Свет медленно угасал, и вместе с ним угасала ярко-синяя, как во сне, трава. И только теперь я почувствовал сырость и холод ночной земли.

После ракеты ночь, полная непонятных звуков и шумов, кажется темнее и загадочнее. «Вот доползу до того белого камня, если ничего — встану».

Светло-серый древний валун был мокрым и ноздреватым. Я немного отдохнул возле него, прислушиваясь к шорохам ночи, и поднялся на ноги. И точно включил свет — немедленно наверху раздался хлопок: холодное белое пламя ударило прямо в лицо. Ракета, освещая струящийся ручьями дым, медленно падала прямо на меня; но теперь я увидел и ракетчика.

Он лежал под скирдой, накрывшись плащ-палаткой, выставив из-под нее только руку с ракетницей.

И странно: именно после этого у меня прошел страх и ночь перестала казаться загадочной и всезнающей. Я увидел и понял ее — слепую, в страхе притаившуюся под темной плащ-палаткой, как этот немец-ракетчик, ожидавший каждую минуту нападения. И я впервые почувствовал себя хозяином этих дальних темных полей.

И деревья, и кусты, и молчаливые камни, которые раньше казались застывшими в угрожающих позах часовыми, теперь приблизились к душе и стали понятными и родными, и дерево, под которым я стоял, зашумело вдруг листьями, словно рассмеялось: «А ты нас боялся!..»

Я вышел на широкий шлях. Тоненькая жалоба телеграфной проволоки ранила душу; она точно жаловалась на судьбу свою, на то, что она вот так, ненужная, висит и нелепо гудит на ветру.

Я остановился и прислушался. На всем громадном пространстве ночи не слышно было ни одного звука. Где-то очень далеко на горизонте вспыхивали зарницы, и непонятно было — это пожар, или молния, или артиллерийская стрельба. Я стоял и прислушивался, и казалось, ночь тоже застыла, и прислушивается ко мне, и смотрит на меня, и ждет: что же я предприму?