Дорога-Мандала

— Сказал, что его не будет самое большее сутки, но ещё не вернулся, — пытаясь скрыть беспокойство, объявила Сидзука.

— Эта лесная дорога не настолько опасна, чтоб там могла случиться авария, — слегка наклонив голову и наливая кипяток в фарфоровый чайник, сказала Михару.

Доставая из холодильника фасолевую пастилу, Такико сказала с улыбкой:

— Когда торговцы лекарствами отправляются в поездку, от них обычно с неделю не бывает вестей.

— Но это не поездка для продажи лекарств! Он должен был только проверить, сохранились ли дома, внесённые в реестр.

— Может, он подружился с кем-нибудь из внесённых в реестр и задержался у них?

Такико, поставив перед Сидзука блюдце с пастилой, села за стол.

— Это пастила из лавки Кавада. Они нас угостили, попробуй хоть кусочек.

Сидзука терпеть не могла фасолевой пастилы. Тягучему вкусу красной фасоли она предпочитала вкус пирожных, но делать нечего, пришлось взять.

— Ведь вдоль этой дороги стоят несколько деревень, разве он не позвонил бы, если б что-нибудь случилось? — добавила Михару, разливая свежезаваренный чай.

Сидзука была расстроена их беззаботностью. Ладно Михару — для неё Асафуми был чужим человеком, братом мужа, но для Такико речь шла о родном сыне. Удивительно, что она была так спокойна, когда её сын находился неизвестно где. Возможно, заметив растерянность невестки, Такико, запив глотком чая пастилу и легонько стукнув себя в грудь, сказала:

— Сидзука, жена торговца лекарствами не может себе позволить волноваться из-за того, что её мужа нет дома каких-то два дня. Ведь он отсутствует и по двести дней в году!

Если взять за точку отсчёта двести дней, то два дня — это один процент. Пока Сидзука сомневалась, настаивать ли ей на своих гораздо более серьёзных опасениях, Такико, взяв инициативу в свои руки, сердечно спросила её:

— Чем говорить об Асафуми, скажи-ка лучше, как тебе-то живётся одной в этом доме?

Сидзука сразу вспомнила женщину, увиденную позавчера ночью в саду.

— Что-то случилось? — снова спросила Такико, заметив мелькнувшую по лицу Сидзуки тень.

— Этот сад… — колеблясь, начала Сидзука.

— Уж не появлялось ли привидение?

Сидзука заметила, как переглянулись Такико с Михару.

— Два дня назад я видела там похожую на привидение женщину. — Сидзука взглянула на обеих женщин.

Такико потянулась к чашке с чаем и, отхлебнув чаю, сказала как ни в чём ни бывало:

— Жившие там раньше Ядзаки говорили, что в саду кто-то появляется. Но они прожили там пятнадцать лет, так что, похоже, ничего серьёзного.

— Точно, к Ядзаки когда ни зайдёшь, всегда было шумно, не похоже, чтобы они чего-то боялись, — весело поддержала Такико Михару.

«Уж не стараются ли они обе успокоить меня?» — заподозрила Сидзука. Но Такико с Михару, похоже, больше не нашлись, что сказать, и в кухне воцарилось неловкое молчание. Стремясь хоть что-то извлечь из этой неопределённости, Сидзука спросила:

— Вы знаете, что сталось с Саей после смерти Рэнтаро?

Круглолицая Такико, слегка нахмурив брови, как и Асафуми, ответила, что Сая исчезла.

— Она не оставила никакой записки. Видимо, отправилась к своему единственному сыну Исаму, но с Исаму у нас нет никакой связи… Так что мы ничего не знаем о ней, — отрезала Такико, поглаживая чашку кончиками пальцев.

Сидзука подумала, что в доме Нонэдзава, как видно, обрадовались исчезновению Саи.

— Да-да, с тех пор дом стали сдавать Ядзаки, а что до жившей там прежде Саи, так мы подали заявление об её исчезновении, — припомнила Такико.

— Когда мы увидели регистрационную карточку, мы глазам своим не поверили! Там она значилась не под именем Сая, а как проживающая в Японии кореянка Канэ.

— Как, значит, она не была малайкой? — удивлённо спросила Сидзука.

Михару, похоже, ничего не знавшая о Сае, с интересом слушала их разговор.

— И мы, и все остальные считали её малайкой и были очень удивлены этим обстоятельством. В регистрационной карточке значилось место её рождения. Полицейские сделали запрос, не вернулась ли она туда. Но Симоносэки и его окрестности сгорели во время войны, адреса изменились, и полиции не удалось ничего выяснить.

Погрузившись в свои воспоминания, Такико поджала губы и нахмурилась.

— К тому же Сая была совсем не похожа на кореянку. Смуглая, большеглазая, она скорее походила на Уроженку Кюсю или Окинавы.

Сидзука вспомнила лицо призрака, увиденного в ночном саду. Та женщина была очень похожа на описание Такико. «А тебе удалось завладеть мужским сердцем?» — зазвучал её голос.

О чём она спрашивала?

— В конце концов, мы ничего не знали о Сае, — сказала Такико, положив руки на стол.

— Но мама, разве в разговорах с Саей не заходила речь о её прошлом?

Вопрос Михару вызвал у Такико кривую улыбку.

— С Саей редко разговаривали. Что ни говори, а мой муж, и его брат Асацугу, и тётушка Тано, и все дети терпеть её не могли и носа не казали в их дом. По случаю Нового года, праздника поминовения усопших или поминальных заупокойных служб специально посылали за дедом и всегда устраивали церемонии в этом доме.

— Но всё-таки, неужели вы никогда не разговаривали с Саей? — спросила Сидзука.

— Да как тебе сказать… Когда дед приглашал нас к себе или мы приходили встретить деда, доводилось разговаривать. Но все обменивались с ней ничего не значащими приветствиями и других разговоров не вели. Иногда её видели в городе, где она делала покупки. Хозяйки с удовольствием болтали с ней. Она ведь слыла кем-то вроде народного целителя, кажется, её многие знали.

— Народный целитель?! — в изумлении пробормотала Сидзука.

— Она делала настои из лекарственных трав и давала людям, страдавшим болями в шее и просто плохим самочувствием. За это люди благодарили её мелкой монетой.

Сидзука попыталась соединить образ увиденной позавчера женщины с образом народного целителя, но это ей не удалось. Образ знахаря был овеян таинственным ореолом древности, совершенно не вязавшимся с увиденной ею молодой и чувственной женщиной.

— А нет ли фотографии Саи?

Такико ответила, что никаких фотографий нет.

Женщина по имени Сая по крайней мере в течение сорока послевоенных лет была связана с домом Нонэдзава. И тем не менее теперь она была вычеркнута из истории этого дома. Сидзука почувствовала даже какую-то смутную тревогу от того, насколько абсолютным было это забвение.