Дорога-Мандала

Состав подошёл к платформе, но никто не выходил и никто не садился, и поезд сразу же тронулся. За окнами вновь оказалась прежняя картина. Повисшее в вагоне молчание стало ещё более гнетущим.

— Говорят, даже те, кто спасся во время атомной бомбардировки, потом болеют и умирают, — послышался голос за спиной Саи.

— Говорят, раны не заживают, начинают гнить и вонять смертью, из носа и изо рта течёт кровь, поднимается температура, наваливается бессилие, люди слабеют, теряют жизненную силу. Умирают даже лечащие врачи. Даже те, кто не пережил атомную бомбардировку, а приехал в город сразу же после неё, часто заболевают и умирают. Я слыхал об этом в лагере от военного врача, и переводчик рассказывал.

— Никакими современными бомбами не добиться такой мощи. Похоже на проклятье, верно? — послышался изумлённый ответ.

«Хорошо, кабы проклятье!» — подумала Сая, глядя на бескрайний пейзаж. Хорошо бы проклясть всех японцев! Хорошо бы вся страна высохла, как заражённый болезнью лес! Перед глазами Саи проплыли фигуры японских солдат в грязной военной форме и тело мёртвого брата с вылезшими из орбит глазами, с переломанными руками и ногами.

Миновав разрушенный город, поезд оказался среди заливных рисовых полей с колосящимися зелёными побегами. Слева виднелись круглые пологие горы, справа временами проглядывала блистающая синева моря. Поезд проезжал мимо маленьких станций. Когда поезд прибудет в Тояму, Сая не знала. Можно было бы спросить у супругов, сидевших напротив, но они могли догадаться о её прошлом, как догадались о прошлом той женщины. Обняв сидевшего на коленях сына, Сая сидела на пропахшем потом и грязью сидении и слушала стук колёс. Когда сын попросился по-маленькому, она подержала его перед окном, и он помочился прямо в окошко. Из-за вещей в проходе протолкнуться до туалета было почти невозможно, поэтому и другие поступали так же, и иногда через окна залетали брызги мочи. Но окон никто не закрывал, ведь стоило сделать это, и запах людского пота становился невыносимым. Люди продолжали сидеть среди брызг мочи, среди пота и грязи, надеясь как можно скорее добраться до места.

На больших станциях, таких как Окаяма или Осака, поезд стоял подолгу. Во время таких стоянок пассажиры выходили на платформу, на продовольственные карточки, полученные в Управлении по оказанию помощи репатриированным, покупали еду, набирали воду во фляжки. Сая на платформу не выходила. Она боялась отстать от поезда и не добраться до Тоямы. Она ела выданные им перед отъездом из гостиницы рисовые колобки-онигири и сухари и не вставала со своего места у окна. На больших станциях Сая смотрела на толпы людей, ждавших поезда, согнувшись под тяжестью потёртых заплечных мешков, держа поклажу в обеих руках. Праздных зевак не встречалось вовсе. Когда подходил поезд, люди штурмовали его не только через двери, но и через окна. И коридоры, и тамбур были забиты, люди пристраивались даже на ступенях вагонов. Они напоминали муравьёв, кишащих перед разрушенным муравейником. Суетливо копошащихся в поисках места для нового муравейника. И всё-таки они были очень энергичны. Глаза горели надеждой, они болтали и суетились, как малые дети.

Если изредка и грохотали пустые вагоны, это всегда оказывались составы оккупационной армии. Белые мужчины в зелёной военной форме, покуривая трубки, спокойно читали газеты, смеялись, усадив рядом с собой японок с накрашенными губами. Японцы в поношенной военной форме и в залатанной грубой одежде проходили мимо вагонов оккупационной армии, будто не замечая их. Редко кто смотрел на эти вагоны со злобой и гневом. Такое безразличие удивляло Саю. Разве не эти люди убивали малайцев японскими мечами? Оккупация должна была вызвать у них большую ярость. Между тем они вели себя безразлично, как извлечённые из земли дождевые черви.

Поезд шёл весь день, и один за другим сменялись пейзажи: большие и маленькие станции, серые здания, теснящиеся дома больших городов, окружённые заливными полями деревни. В вагон, поначалу переполненный шумом и гамом, незаметно пробралась мрачная тишина. Шёпот разговоров смешался со вздохами. Воодушевление, с которым садились в поезд, прошло, и теперь всех переполняло беспокойство о своей дальнейшей судьбе. Но на сердце Саи было спокойно. Беспокойство возникает, когда задумываешься о завтрашнем дне. Для неё же завтра не существовало. В лесу, где она родилась и жила, всегда было только сейчас. Сейчас светит солнце и есть еда, а потом вдруг — идёт ливень, и еды нет. В следующий миг дождь прекращается, и рядом с хижиной обнаруживаются созревшие фрукты. Поэтому, глядя в окно поезда, Сая видела лишь сменяющие друг друга мгновения. Наконец пейзаж за окном погрузился в вечерние сумерки. В вагоне стало темно, а людские голоса стали ещё приглушённее. В наполненном сонным дыханием вагоне Сая достала из мешка с семенами орех ареки и принялась его есть. Её язык покраснел. Под хруст пережёвываемого ореха стук идущего поезда незаметно превратился в шум бури в малайских джунглях. Запах пота и грязи — в смешанный запах дождя и влаги. Сая очутилась в лесу. Стоя под деревом, она неподвижно ждала, когда пройдёт ливень. С треском раскачивались ветви, нескончаемый дождь лил во тьме. И среди этого дождя, слившись с деревьями и травами, замерла Сая. Ускользнув от шагов времени, Сая очутилась здесь и сейчас и забыла, где она и когда она…

7

Старенький голубой «фольксваген» ехал по дороге вдоль дамбы реки Тибаси, чьи воды закат чуть тронул багрянцем. Река, сбегавшая с грозно высившейся, тёмно-синей на фоне летнего неба горной гряды Татэяма, тихо струила свои воды к заливу Тояма. С проложенной по насыпи дороги открывался вид на простиравшиеся по обоим берегам реки сельские пейзажи. Сидевший за рулём Асафуми с удивлением смотрел на вгрызающиеся в рисовые поля, покрытые зелёными побегами, огромные супермаркеты, новые жилые кварталы, служебные общежития, покрытые гравием расчищенные участки земли.

— Как же здесь всё изменилось! Во времена моего детства здесь не было ничего, кроме рисовых полей.

Сидевшая на переднем сиденье Сидзука тоже выглянула в открытое окно.

— Похоже на раковую опухоль. Отдельные клетки, пренебрегая гармонией, вдруг начинают размножаться и разрастаться, неся смерть всему организму. Мир, в котором ежегодно тысяча сто тридцать гектаров земли превращаются в пустыню. Это же тридцать процентов площади Японии! Концентрация углекислого газа в воздухе растёт, через сто лет средняя температура на планете вырастет на два градуса, а местами, говорят, и на десять. Человечество само мчится навстречу самоуничтожению.

К ровному голосу Сидзуки примешивалось раздражение. Она была не в духе из-за того, что им предстоял визит к родителям Асафуми. Целую неделю после переезда в Тояму визит к родителям удавалось откладывать то под предлогом необходимости прибраться в доме, то под предлогом накопившейся из-за переезда усталости. Но накануне вечером позвонила мать Асафуми, сообщила, что его отец и старший брат вернулись из торговой доездки, и не терпящим возражений тоном велела им приехать в гости. Асафуми, собственно, нужно было переговорить с отцом и братом о дальнейших планах, к тому же он хотел показать им дедушкин реестр постоянных клиентов. Больше он не мог позволить Сидзуке уклоняться от встречи, и в конце концов они решили, что сегодня вдвоём приедут к ужину. Но Сидзука была, разумеется, недовольна.

— Но земля, может быть, исчезнет ещё до того, как её поглотит пустыня. Какая-нибудь отчаявшаяся ближневосточная или азиатская страна начнёт сбрасывать нейтронные бомбы, или на нас нападут пришельцы из космоса.

— Что за вздор. — Невольно улыбнувшись, Сидзука вжалась в сиденье.

Асафуми успокоился, ему удалось смягчить плохое настроение жены. И в лаборатории Сидзука тоже действовала на нервы мужчинам-сослуживцам подобными резкими заявлениями. Мужчин раздражало то, что она высказывала собственное мнение, не проявляя ни малейшего кокетства, свойственного молоденьким девушкам. Неудовлетворённая и истеричная женщина — судачили о Сидзуке за её спиной. Но Асафуми в такой ничем не приукрашенной прямоте Сидзуки чувствовал какую-то свежесть. Это его притягивало больше, чем заигрывание женщин в расчёте на замужество. Впрочем, после того как они стали жить вместе, Асафуми начал думать, что его сослуживцы не так уж и неправы. Действительно, Сидзука часто раздражалась по непонятным для него причинам. В такие минуты она высыпала на мужа град резких слов. Асафуми, считая, что некого винить в своём выборе, безмолвно терпел эту лавину.

Убедившись, что сзади никого нет, Асафуми свернул с дороги. Неожиданно среди рисовых полей показалась широкая трасса, и машина пошла мягко, будто старинный паланкин для важных особ. Двенадцатиметровой ширины дорога была построена усилиями местного члена Палаты представителей, мечтавшего в будущем превратить весь этот район в промышленную зону. Голубой «фольксваген» Асафуми был старой дребезжащей развалиной с большим расходом горючего, медленным ходом и малой грузоподъёмностью. Ничего хорошего в ней не было, но Асафуми почему-то нравилась её приземистая стать. Сразу за железнодорожным переездом магистраль сужалась на треть. На фоне затянутого вечерней дымкой моря мирно тянулись ряды домов в Тибаси.

Жители рыбацких деревушек в окрестностях призамкового города Тояма кое-как перебивались своим промыслом, но в эпоху Гэнроку [26] на волне поощряемой княжеством Тояма торговли лекарствами вразнос, один за другим во множестве стали появляться торговцы-разносчики лекарств. И сегодня, хоть и сохранился ещё здесь древний рыболовецкий промысел, и множество рыбацких домов, как и в старину, стоят на морском побережье, в центральной части города жива атмосфера другого промысла — здесь разбросаны оптовые лекарственные лавки, аптеки и небольшие фармацевтические предприятия. И если встретится порядочный двухэтажный деревянный дом с каменной или глинобитной оградой, то в большинстве случаев это или дом потомственных торговцев лекарствами, или дом тех, чьи предки имели отношение к этому делу. Мечтой всякого торговца лекарствами, вынужденного круглый год проводить в дороге, гнуть спину и пресмыкаться перед клиентами, было, добившись успеха, отстроить великолепный дом. Ради этого они радели о накоплениях, поставив во главу угла бережливость и трудолюбие.

26

Гэнроку — 1688–1704 гг. На эту эпоху приходится расцвет городской культуры, получившей название «культура эпохи Гэнроку». Это период расцвета театрального искусства (театра нингё дзёрури и театра кабуки). В литературе — время появления таких знаковых фигур как новеллист, торговец по происхождению, Ихара Сайкаку (1642–1693), и выходец из семьи обедневшего самурая поэт Мацуо Басё (1644–1694), один из создателей ныне прославленного во всём мире жанра трёхстишия-хайку. В живописи — это время появления гравюры «укиё-э» (буквально «картины преходящего мира»). На этот период приходится расцвет книгопечатания и развлекательной популярной литературы, написанной простым языком и адресованной широкому кругу читателей.