Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

Пасечник сидел у своего крылечка, вырезая детскую свистульку. Он поздоровался.

— Верно, сосед, что и кесарь поднялся на нас?

— Кесарь! — сказал посадский. — Не верю тому. А пусть и кесарь. Народ–то, мужик–то, во! Когда та силища за себя станет…

Он думал о мужике в синей поддевке.

— А слышал, — спросил пасечник, — нынче у Кузнецов стали резать хлеб, а на нем и выступи кровь?

Посадский в ответ хмыкнул.

— Кровь, оно точно — кровь мужицкая на хлебе, да очами не видать ее.

Потом он добавил, думая все о том же — о слышанном в питейной избе:

— Я в божественное, ведомо тебе, худо верю. По церквам вкушаем из поповых рук мясо и кровь, как людоеды. Христос, бают, всех братией нарек. Ан кабалы пишут. И кому поклоняются? Доске размалеванной. Хребет гнется — земле поклонись, кормилице!

Горница его была пахучей от брусков дерева, от стружки и краски, радужная пыльца осела на краешек стола.

Вернувшийся из города хозяин снял с полки плясунчика–дергупчика с нищенской котомкой.

— Легкая душа! Благо тебе. Ветхую клятву «в поте лица вкушай хлеб свой» ты с себя скинул. И в том мудрее ты всех мудрецов земных.

Щелкнул по плоской голове змея, обвившего древо.

— Здрав будь, старый хлопотун.

Кит выкидывал воду из темени, и хозяин позвал его:

— Гараська!

Потом любовно оглядел стрельцов, тронутых краской по сусалу так, что получались на стрельцах бархатные кафтаны, покивал семейству совушек, козлам, журавлям, тройке с расписными дугами, — санки проносились мимо злого волка со вздыбленной шерстью, а в санках сидели удалец и девушка. И всех назвал по именам:

— Фертики — по миру шатунчики. Параскинея Тюлентневна — совушка, госпожа. Князь Рожкин–Рогаткин. Рыкун–Златошерст.

И стрельцы поблескивали крошечными самопалами, и волк качал ему приветливо злой головой.

Земные люди, зверп земные.

На особом месте стояли три пахаря, три брата, и сошка у них была не простой, а золотой.

Быстрые, легкие шаги послышались за дверью. Вошла жена.

— Пашенька, а кто был у нас! — заговорила она. — Попить будто попросился. Я-то уж вижу, какое «попить». Маманя ему подает, а он и забыл, что просил, в дверь глядит — не оторвется.

— Что ж вы его — со двора поскорей долой? — ласково попенял жене мастер. — Это уж ты, Машутка, знаю тебя. И маманю, даром что тебе она свекруха, в свою веру перевела.

— А какой хорошенький, Пашенька, — не слушая и будто дразнясь, продолжала она. — Годами как я, а высокий, как деревце. Брови свел, а потом обомлел весь. Волос яркий, с медяным отливом. Знаешь, так: точно копеечку взял и натерся.

— Ну, слышу, слышу, — махнул он рукой. — Бери кисть, вапы [46] бери, садись малюй на мое место. Не впервой.

46

Вапы — краски.

Он ходил по комнате, что–то прибирая, переставляя. Заговорил серьезно:

— Хорошего человека упустили. Не дюже сладко ему на земле на грешной, чаю. Тысячам не сладко. А таким, как он, особо. Мне ли не знать? Для них и стараюсь. Зачем спорю, Машутка, со всем белым светом, свой наместо богова становлю, как думаешь? А для того, чтоб понял человек: пусть и тяжка тягота, да все же не она над ним, а он над пей. Стой твердо, красой утешься. Смехом осуши слезы. И поверит человек в силу свою.

У жены были светлые глаза. Они так блестели («светили», — называл это мастер), что когда — то ли смешливо, то ли застеснявшись — она жмурилась, казалось, она хочет хоть немного притушить их.

— Радуется, — кивнула сыну на нее старуха. — А чего радуется? — Она покачала головой, поджав строгие губы. — Бытье у нас: день да ночь — сутки прочь. Солнце на лето, у соседки корова отелилась. Да кто прошел, кто зашел… Ты бы ей, Павел, дитенка — сынка аль дочку. Но благословил вас господь.

— Что вы, маманя! — даже испугалась, заслонилась рукавом Маша.

— Вот, вот, точь–в–точь как тот: увидел — полна каморка махонькими твоими, ему бы глядеть, а он заробел, да и вон из избы.

— Заробел! — повторил мастер. — Вон какой человек. Остановить надо было, маманя!

— Чего останавливать? — певучим своим голосом ответила старуха, строгие губы ее чуть улыбались. — Сам вернется, дорога ие заказана. Кому коснулось до сердца, того оно и приведет. Так будет лучше, чем силком.

— Болярин он! — значительно наморщила брови жена.

Собирая на стол, повторила:

— Болярин. А ты — «не сладко ему на земле». Плохой ты угадчик…

— Боярин! — засмеялся мастер, берясь за ложку. — Так и повадились к нам бояре, отворяй, Машутка, ворота. И одного хватит с нас…

— Спасибо ему, — пропела старушка.

— Я приметлива, — сказала жена. — Ты со мной не спорь. Посадским нашим такими не бывать. И то вот еще примечаю, что скрытен ты больно нынче — пришел, а молчишь, ни словечка не говоришь, где был, что видел.

Она все поддразнивала его. А это были дружные люди.

Постучал сосед–пасечник.

Миски в сторону, расставили, как всегда, шахматы. Мастер растопорщил над доской усы заячьего цвета, что–то гудя себе под нос. Потом он поднял глаза и сказал:

— А что я видел, спрашиваешь? Чудо. Огнедышащее, к человечьей речи не приобыкшее, художества не ведающее, в диких пещерах обитающее, сперва кровью, а после вином упившееся, в соболя обернутое, по гноищу их волочащее!

Пасечник, размышляя над ходом, отозвался:

— Это что! Ноне я приложил ухо к колоде, а в ней зум–зум рой–то пчелиный. Солнышко чуют, махонькие!..

9

Дорога через поле между окраиной Москвы и Новым девичьим монастырем пречистой девы–путеводительпицы всегда оживленна. Шли богомольцы. Двигались боярские возки. Сам царь езжал — прежде часто, сейчас пореже — молиться. Мертвецы знатнейших родов ехали не торопясь — успокоиться в подполе монастырской церкви.

Сани летели в снежном вихре и как вкопанные стали возле узорной избы. От коней валил пар. Чтобы осадить их, кучер натянул вожжи, откинувшись назад, побагровев лицом.