Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

Следует с осмотрительностью подводить народы под высокую государеву руку. Наложить небольшой ясак. Урядясь в цветное платье, воевода должен говорить государево милостивое жалованное слово. Одарить новых подданных бисером, оловом в блюдах и тарелках, котлами и тазами из красной и зеленой меди, топорами, гребнями, медными перстнями. Но не мирволить через меру. Это тут, в Сибири, конечно, было промашкой. Вона как отблагодарили: ножом в спину. Страху не ведают!

«Государевы поминки» собрать, может, по старинному обычаю, еще поминки воеводские и дьячьи — там будет видно. О данях, какие наложить, когда все утихомирится, после обдумаем. Ценная рухлядь, соболя. Для государства это богатство. За морем шкурка такая дороже золота. Царство ждет, казна истощилась. Вскорости обсудим это, не сегодня.

Мертво, тихо за стенами, в мертвой тишине слышен Иртыш — плеск волн, шорох сала. Мышь скреблась. Едко несло спертым духом, пером, горклым салом, отрубями. «Тараканий запах», — неприязненно определил князь.

— Что я тебя спрошу, Семен Дмитриевич: хлеб не ты пригонял на Дон?

Нежданный вопрос. Князь поднялся во тьме, присел.

— В тот год, как Касимка–паша шел к Астрахани? Хлеб, боярин, в станицу…

Станица названа.

Князь сжал тонкие губы. Память всегда безотказно служила ему. В душной, нечистой тьме он явственно, до мельчайших подробностей представил себе человека, с которым сейчас ночевал. Плотный, невысок, немолод, неказист — с обветренным, темноскулым лицом, с сивым, жесткими кольчиками волосом. Человек, который встретил его, потчевал и вот лежит супротив его в этой тьме. Человек, которого он не видел прежде никогда… Однако постой, постой… зипунник, неказистый со своим плоским (у монголов, что ли, так?) лицом… зипунник, сиротой горбатившийся в середке толпы, покато опустив плечи, опустив голову, — наверно, чтоб скрыть бешеный блеск глаз, оскал зубов, когда невольно осклабится его красногубый рот в черной как смоль бороде. И толпа, непостижимо, непонятно сразу покорившаяся ему, — хоть тут же и станичный атаман, хоть тут сам посол великого государя с грозой и милостью, хлебным караваном на голодной реке. Это он?! И это — тот самый?!

И князь увидел огромный, голый, словно приподнятый по краям круг земли, бурую степь под беспощадным солнцем, медленно движущийся столб праха. 11 в средоточии круга — высокую площадь, очеретяные крыши, землянки–копанки, глину, разбитую в пыль, на подъеме белой улицы. Давным–давно, казалось, забытое, то, чего никогда он не вспоминал, вдруг встало перед ним, будто не было протекших лет, — встало вместе с охватившей его тогда ненавистью ко всей той дикой, бессвязной жизни. И гак остро, юношески неистово пронзила его тогда ненависть, что и сейчас, в воспоминании, она обожгла ему сердце.

Нескоро, хмуро он ответил:

— Хлеб? Много я мотался по Руси, государю служа. И Дон велик. Не упомпю годов и станиц ваших.

Грузно лег.

— Ну, соснуть…

Но опять не пришел сон. Тихо. Тяжелый, шумный вздох казачьего атамана, — привык, конечно, один быть в избе, разве что с кем из младших своих. Не сппт. Лежит, верно, с открытыми глазами. Тоже вспоминает. Что вспоминает? Звонкий, твердый голос, тонкие губы, ястребиные глаза, гордо вздернутую красивую мальчишескую голову?

И Волховской говорит:

— Ночное бдение у нас с тобой.

Потом:

— Ия тебя спросить хочу.

(Зачем откладывать на завтра?)

— Спрашивай.

— Есть у тебя такой казак… вида, скажу, зверовидного…

Короткий звук, должно быть, смешок.

— Не обессудь, — жестко кидает князь.

Он объясняет: густая волосня, копной; грудь — вроде кузнечного меха; голос — зык медный.

Вопрос атамана:

— Эхо за что ж ты, князь, так невзлюбил его?

— Ноги коротышки, туловом громаден — медведь медведем, — так же неторопливо, с запинками (точно всматриваясь во чтО-то и сверяясь, похоже ли) перечисляет князь.

Человека этого видел он тоже очень давно. Да и видел ли? Оттолкнув руки тех, кто хотел стащить его с кобылы, человек сам поднялся, и взгляд князя скользнул по лоскутьям кожи на сине–багровой спине.

Только скользнул, ничего не разглядел.

Но за годы, что он Тяжко, с укорами себе, думал об этом человеке, князь мало–помалу как бы собрал его образ, и теперь он стоит перед ним. В него всматривается, с ним сверяется князь. Но во тьме этой разбойной избы, рядом с разбойным атаманом, мучимый бессонницей, князь не просто рассказывает — он дает еще исход глухой тоске, тоске и старой ненависти, снова обжегшей его сердце.

— А мы вот что, — слышит он голос Ермака. — Заутра выстроим казачишек, ты уж сам и сыскивай, староват я в угадки играть. Вот только не обессудь и ты, князь Семен, многих недостает наших. Еще найдешь ли… дружка своего. Я так чаю: шубой ты его в особпцу жаловать хочешь?

Слова дерзки, задело атамана, «князя Сибирского»! Волховской пропускает слова мимо ушей. Он продолжает:

— Ноздри, палачом рванные.

Молчание. Долгое молчание.

И кровь горячо прилила к голове князя (почасту стало это делаться с ним за последнее время, чуть что). Здесь? Зпачпт, здесь?!

— Нет его.

— Как нет? Недостает? — неловко ухватил князь слово, сказанное атаманом, поправился: — В боях убит?

Торопливо спросил, жадно ожидая ответа.

— Не в наших боях. Не для него они. Свои выбрал. Не там ищешь.

— Нету… — сказал Волховский. Отлила кровь.

— Сколько нас? Одна, другая сотня. Мало ему. Слышишь, мало! Народ потянуть замахнулся.

Резко и язвительно Семен Дмитриевич бросает в темноту:

— Утухнет пламя. Утушат, не бойся. С державой тягаться? Теперь–то тем боле утушат. Не в землю, гляди, растем… Ты сам, ты кому покорил под поги новое царство? Силы новой, стало быть, кому прибавил? Ему, великому государю!

Молчание.

Голос Ермака:

— Жив мужик, значит?

— У Строгановых слышал — шкура цела покуда.

— Ив Усольях, значит, ведомо про него!

— А в Москве указывали — с тобой он…

— Живой, — протянул Ермак.

Ни тот ни другой не произнесли имени.

7

На другой день князь перешел в Кучумов дворец.

Вышел, стал у ханского частокола, посмотрел на Иртыш.

И казаки смотрели издали на высокого, чуть сутулого воеводу.

Казаки зазывали стрельцов к себе в гости. Вечерами угощали самогонной водкой. Похвалялись с прибаутками, и московские люди дивились:

— Иль, лисы, соболя сами под ноги валят!

Правда, прибаутки оставались прибаутками, а лис и соболей еще почти не видывали.

Кто–нибудь из стрельцов спрашивал:

— А как у вас пашенка?

— Наша пашенка, детина, шишом пахана.

То была тоже похвальба: пашенка уже завелась, только и ее было мало.

Старейшины окрестных аулов по–прежнему приходили к Ермаку.

Он же говорил им:

— Идите к князю Семену.

Князь ожидал атамана, не дождался, сам отправился к Ермаку.

— Что гоже у станишников, — объявил он, — у нас негоже. Все казачьи заводы и порядки надо сменить, — указывал князь, сидя на лавке и костяшками пальцев постукивая по столу. — Атаманы и есаулы пока пусть, но ие два войска в Сибири, а одно. Одно воеводство.

Ермак не перечил.

— Как велишь.

Волховской слал и принимал послов; изредка говорил в тяжелом, пышном боярском облачении «государево милостивое жалованное слово». В хозяйство не очень входил, а больше махал рукой: