Дорога на Тмутаракань
Шрифт:
Теперь он разбирал строки, старательно обойденные на прошлых занятиях. Строки, сочащиеся ядом зла и темной магии. Волшебства, несущего несчастья и гибель.
Владимир Ярославич понимал, как опасно выпускать на волю силы зла, таящиеся в колдовских книгах. Но он успокаивал себя тем, что порожденное заклинаниями зло направлено будет против не менее злых и жестоких людей. Пламя лесного пожара может остановить только встречный огонь, зло, столкнувшееся с не меньшим злом, должно самоуничтожиться.
Должно.
Хотя есть должники, не желающие платить по обязательствам.
Княжич
Успокоить гордыню, которая для христиан, если кто забыл, грех смертный.
В полете обмотанная вокруг древков пакля разгоралась сильнее, и стрелы впивались в частокол городского посада и сруб приворотной башни, полыхая от крепления наконечника до оперения. Но вымазанные глиной бревна не желали загораться, и первое нападение половцев удалось отбить без особых волнений. Не желая подставляться под ответные выстрелы, степняки кружили на почтительном расстоянии от города. Защитники Путивля только посмеивались, глядя на чрезмерно осторожного противника.
Княгиня Ярославна внимательно наблюдала со смотровой площадки одной из башен городского детинца за развитием боя.
– Дозволь ударить, княгиня, – горячились бояре, столпившиеся рядом с ней под низким башенным навесом. – Их, поганых, мало, сомнем одним ударом.
– В том-то и дело, что мало, – цедила Ярославна сквозь вытянутые ниткой губы. – С таким войском Гзак не осмелился бы на вторжение.
– Справимся, – гудели бояре. – А если что – так вон еще полдружины внутри детинца упрятано!
– Я говорю – ждать, господа бояре!
Брови княгини немного поднялись наверх, и над переносицей наметилась небольшая вертикальная складочка. Так в далеком Новгороде один мазок белил, нанесенный кистью иконописца, делал умиротворенный лик Христа яростным и непрощающим Спасом Грозные Очи.
Бояре отшатнулись на шаг, склонившись перед волей своей госпожи.
– Вижу дымы! – воскликнул один из половцев.
– И я вижу, – откликнулся Гзак. – Скоро придет и наше время!
Половцы взвыли от радости.
– Что невесел, сын? – Голос Гзака был далек от отеческой заботы. – Соскучился по своему богу? Будь спокоен, все доски, на которых он нарисован, станут твоими после взятия города. Все равно это добро никому, кроме тебя, в моем войске не нужно.
– Мы настроили против себя всех – Кончака, русов… У тебя больше нет друзей, отец!
– Друзья… Вот мой единственный друг! – Гзак рванул из ножен саблю. – С этим другом у меня будет все – богатства, женщины, почтение… В Степи больше друзей нет!
Увидев, что хан обнажил оружие, половцы решили, что им дан сигнал к атаке, и устремились к частоколу городского посада. Гзак, не ожидавший этого, хотел было остановить своих людей, но передумал. Не все ли равно, когда начинать!
– Вот что, сын! – решил он договорить. – Твои отношения с богом меня не касаются. Сейчас же ты перестанешь вести себя, как рабыня на невольничьем рынке, и пойдешь
в первые ряды нападающих. Я – воин, будь же достоин отца!Роман Гзич молча склонился перед отцом и повернул коня прочь, стараясь нагнать несущийся к Путивлю конный вал. Гзак же подозвал четверых бродников, державшихся после гибели Свеневида вблизи хана, и приказал:
– Приглядите за ним! Мало ли что…
Бродники кивнули.
С восточной стороны посад, как и везде, ограждал частокол из заостренных сверху бревен высотой до макушки всадника и толщиной в полобхвата. Лет сорок назад, когда последний раз обновляли ограду, бревна стояли прямо, и заточенные на конус зубцы надежно преграждали дорогу возможным злоумышленникам, собиравшимся проникнуть в посад. Теперь же зарытые в землю комли подгнили, бревна покосились и расшатались, как зубы у старика.
Не лучше выглядела и приворотная башня, ветхая и ненадежная. Разболтанные дверные петли нещадно скрипели каждый раз, когда открывались ворота, словно жалуясь на старость и непосильный труд.
Трех стражников, плотной группой собравшихся на площадке башни, половцы, первыми перебравшиеся через коровий брод, сбили стрелами. Еще один залп отогнал выбежавших из караульной воев, заставив их искать убежища за углами выстроенных у частокола домов. Один из дружинников побежал по улицам посада, криком оповещая жителей о приходе врага.
Из дворов выскакивали вооруженные чем попало мужчины, для которых ожидание боя оказалось худшим испытанием, чем перспектива погибнуть от руки более опытного и лучше защищенного противника.
Половцы же не теряли времени даром. Пока несколько всадников осыпали стрелами хорошо различимые с высоты седла улицы посада, не давая приблизиться защитникам города, другие прочными волосяными арканами зацепили бревна частокола, потянув их на себя. Гнилое дерево подалось, и целая секция частокола рухнула, подняв при падении тучу пыли.
И тотчас в образовавшийся провал рванулась половецкая конница. Запели песнь смерти выхваченные из ножен сабли, чьи клинки обагрились первый за сегодня раз. Посадские, зачастую не защищенные доспехами, отмечали дорогу половецкой конницы своей кровью, щедро пролитой на деревянный настил узких городских улиц.
– Уррагх! – сорванным от постоянного крика голосом сипел Роман Гзич, ворвавшийся в Путивль одним из первых.
Не христианином, ценящим чужую жизнь, пришел он в город, но воином. Прощающий врагов Христос остался там, за проломленным частоколом, за солтаном Романом мчался тот, кто принес людям не мир, но меч.
– Уррагх!
Кузнец Кий тоже услышал предупреждение о прорыве половцев. Быстро, но тщательно, зная, что от этого, возможно, зависит его жизнь, он накинул войлочную безрукавку, поверх нее – кольчугу. Метнувшись в кузницу, он вынес один из своих молотов с приемистой рукоятью длиной в сажень. Таким молотом и железо ковать сподручно, особенно когда неудобно тянуться над раскаленной заготовкой, и сминать это железо вместе с гораздо более хрупким человеческим телом под ним.
Любава расширенными глазами смотрела на приготовления отца.