Дорога на Тмутаракань

– Кончено, – то ли спросил, то ли просто сказал хан Кончак.

Ушли те времена, когда по зову князя киевского поднималась вся Русь.

Зря спешили гонцы в Чернигов. Князь Ярослав покачал огорченно головой, прочитав грамоту Святослава Киевского, но дружину не дал, сказал, что свои границы защищать обязан. Не было вестей из Владимира-Волынского и Турова.

Зато князья Ростиславичи – Рюрик Киевский да Давыд Смоленский – подняли свою конницу и потянулись навстречу степнякам, к бродам через Днепр.

Там, где река Стугна сливается с Днепром, в одном конном переходе от Киева, еще Владимиром Святым была поставлена крепость для охраны брода. Было в ней десятка три дружинников, да прислуга, да ремесленники необходимые, кузнецы и плотники. Сколько еще народа нужно, чтобы загодя заметить надвигающуюся стаю носивших даже летом меховые шапки печенегов и зажечь дымный костер на высокой сигнальной башне? Другие воины, в Переяславе и Киеве, пристально вглядывались в сторону брода со стен своих крепостей – нет ли дыма. А дыма, как знаем, без огня не бывает. Так и назвали крепость и брод – Витичев. От «вита» – оповещение огнем.

За десятилетия крепость обросла посадом, стала небольшим городком. Под его стены сейчас стянулись дружины двух князей. Святослав и Рюрик, пять лет назад разделившие владычество над киевскими землями, встретились в виду столпившихся на крепостном забрале горожан. Рюрик, хоть и обрюзг несколько за последние годы, уверенно сидел в седле боевого коня. Святослав же за немощью приехал в возке, откуда выбрался, тяжело дыша, навстречу соправителю.

Рюрик, прозвенев кольчугой, соскочил с коня, подошел к Святославу, низко поклонился, выказав уважение к сединам.

– Где брат твой? – спросил Святослав, ответив на поклон.

Голос князя был слаб и надтреснут, но для Рюрика слова прозвучали громоподобно. «Где брат твой, Авель?» – вопрошал Господь Каина. Первый братоубийца в истории нашел, что ответить. Рюрик же отмолчался.

Гонцы от Давыда Смоленского прибыли еще третьего дня, и самого князя ждали еще вчера. Что-то случилось, и Рюрик гнал прочь нехорошие мысли. Нет, не могло идти и речи о нежданном ударе половцев, Кончак стоял под Переяславом, это было известно точно. Но красавчик Давыд, и в свои сорок пять больше заботившийся о внешности, чем о собственном княжестве, очень уж охотно откликнулся на просьбу о помощи. Рюрик не любил брата и знал цену его словам.

Дружина Давыда Смоленского составлена была в основном из новгородцев. Сам князь так объяснял нелюбовь к смолянам: те говорили, что служить будут из любви к городу, новгородцы же брались воевать за деньги. Продажная любовь, с точки зрения смоленского князя, была надежней рвущегося из души чувства. Здесь не было место неожиданностям и переменам настроения. «В любит – не любит надо играть на лугу с ромашкой, а не в бою с врагом», – говаривал Давыд Ростиславич, кривя красиво очерченные губы.

Князь Давыд остановил свою дружину недалеко от Киева, в виду Вышгорода, охранявшего стольный град с севера. Пестрые шатры, запятнавшие большое поле, и многоголосый гам больше подходили торжищу, чем военному лагерю. И сам князь, в ярких шелках, низких красных сафьяновых сапожках, завитых, чуть посеребренных кудрях, походил не на полководца, а на новгородского купца.

Чем и был люб своей дружине.

Князь Давыд в окружении ближних бояр и воевод уселся прямо на траве в тени старого дуба. Дерево в гордом одиночестве разбросало ветви на холмике, загубив вечной тенью соседей. Очевидно, оно обладало характером истинного политика – другой погибай, меня выручай.

Говорил воевода Михалко, ровесник князя, начавший уже грузнеть, но плотно, по-медвежьи, не в ущерб силе и воинскому умению:

– Плохие вести из Новгорода, князь! Посадник Завид Неревинич грамоту прислал с надежным человеком, что горожане веча требуют. Брата Завида, Гаврилу, когда он попытался образумить буянов, с моста в Волхов сбросили, насилу выловить удалось…

– В Господине Великом Новгороде даром не то что человека, пушинку не подбросят. Кто купил бунтовщиков, Завид прояснил?

– Все говорит за то, что бояре Свеневичи за толпой стояли.

– Вот как?

Глаза князя Давыда пристально оглядели свиту. Оценивающе так. Как коней на торгу.

– Одержат в Новгороде верх Свеневичи – нам, господа, некуда возвращаться будет, купленное ими вече нам путь укажет… Что делать предлагаете?

– Что уж там… Вертать коней надо… Пока не поздно…

Голоса звучали глухо, из-под усов и бород и не разглядишь, кто и чего сказал.

– Возвращаться, говорите? И Святослава с Рюриком, братом моим родным, без помощи оставить? – И князь Давыд недобро оглядел бояр с воеводами.

Те виновато потупили головы. Стыдно получалось, им честь оказалась дешевле власти. Ох, стыдно, грех такой не день отмаливать придется.

– Не виню за слова такие, – продолжил Давыд, – понимаю, что от имени дружины говорите. С людьми своими говорить желаю!

И взревели боевые рога, выводя утробно:

– Говворрить ххочуууу!

Все на вече, князь кличет! Новгородцев и смолян, наемников и добровольцев – всех!

– Коня князю!

Подбежали оруженосцы, подвели нового коня Владимиру Глебовичу. Половецкие солтаны неодобрительно переглянулись. Кончак, как всегда, благороден, но не в ущерб же себе! Переяславец моложе, а теперь еще и на свежем коне; хан напрашивается на неприятности.

Князю подали новое копье, и русский оруженосец снова махнул рукой, подавая сигнал к атаке. И из-под копыт взметнулись комья чернозема, рассыпаясь в воздухе темными облачками.

Умный полководец не бывает воинственен. Умелый воин не бывает гневен. Умеющий побеждать врага не нападает.

Я не смею первым начинать, я должен ожидать. Я не смею наступать хотя бы на вершок вперед, а отступаю на аршин назад…

На вытоптанном конскими копытами ристалище два всадника затеяли танец. Наградой победителю будут не аплодисменты, не улыбка и благосклонный взор прекрасной дамы – жизнь и честь. Владимир Глебович, разъяренный поражением при первой сшибке, горячил коня, желая скорее дотянуться копьем до Кончака, сквитаться ударом за удар.

Половецкий хан, снова устроив древко копья под мышкой, поводьями и шенкелями приказывал своему иноходцу брать то вправо, то влево, не давая князю возможности сойтись в ближнем бою. На потемневшем от загара лице Кончака проступили капли пота и улыбка, загадочная и необъяснимая, как на погребальных истуканах его народа.

– Ну же, – цедил сквозь зубы переяславский князь, – ну же! В бой, Кончак, где же твое прославленное мужество?! Ты приехал сюда, чтобы сражаться, что же медлишь? Ну же…