Дорога неровная

— Петр Васильевич, как раз он и не давал Алине Степановне подвести меня под увольнение, а ведь она могла, нашла бы нарушение в отчетности за материалы и уволила бы.

— Надеюсь, у тебя там все нормально с отчетностью? — проворчал Помазкин.

— Петр Васи-и-льич! Вы же понимаете, что нормально! — рассмеялась Александра. И добавила: — Иначе бы Алина Степановна меня с… съела бы!

Мужчины тоже рассмеялись: прекрасно поняли, с чем бы ее съела директор типографии.

Анатолий Иванович, узнав о переезде Александры, предложил снабдить ее рекомендательным письмом, тем более что главный инженер управления полиграфии в той области — его однокурсник. Александра не отказалась от такого письма.

Работники управления проведали, что Шура Дружникова уезжает, забегали один за другим в кабинет Помазкина: кому-то понадобилось документ подписать, у кого-то вопрос неотложный возник, уходя, каждый подмигивал ей, дескать, зайди к нам.

Александра так и сделала, и когда женщины (в управлении работало только трое мужчин) принимались охать-ахать из-за ее отъезда в далекое Поволжье, дарили ей мелкие безделушки, у нее слезы наворачивались на глаза: бывшие коллеги помнят ее и любят. Помазкин, прощаясь, опять попенял, что не послушалась его уговоров и перевелась работать в Тавду, а то все, наверное, было бы иначе.

Романенко, вручив рекомендательное письмо, пригласил Александру посидеть в кафе. Женщина с хитринкой глянула на него и согласилась.

Кафе было то же самое, где Анатолий Иванович несколько лет назад пытался «воспитывать» Александру, только изменился интерьер — стало уютнее, красивее.

Романенко был галантен, словоохотлив, но запретной темы не касался: однажды он предлагал Дружниковой свое покровительство, разумеется, за определенную благодарность. «Благодарственные» отношения не устраивали Шуру: она твердо помнила слова матери, что честь, особенно девичью, надо блюсти смолоду. Романенко тогда обозвал ее высокоморальной дурехой, дескать, с ее нравственными взглядами она никогда не добьется высоких карьерных достижений — время сейчас такое наступило, а у нее, как у женщины, есть козырь, который она должна уметь использовать. Впрочем, отказ Шуры лишь добавил уважения к ней.

Они сидели в кафе долго — до отправления поезда в Тавду было шесть часов. Вспоминали Людмилу Гришину, которая уехала в Хабаровск, хотя, отработав положенный срок, могла вернуться в Куйбышев — она была родом оттуда; поговорили о Веселове, бывшем директора тавдинской типографии, жившем в Бендерах, куда перевели работать его жену с гидролизного завода. «Перемыли» косточки всем, кто работает в управлении…

Романенко доставил Александру на вокзал на такси за полчаса до отхода поезда: служебную машину использовать в нерабочее время не разрешалось, и он отпустил ее, когда подъехали к кафе. Как раз объявили посадку, и Романенко проводил Александру до вагона. Уже обо всем они переговорили, даже о фильмах, которые шли сейчас в кинотеатрах, темы беседы иссякли, потому в Александре возникло нетерпение — ушел бы уж Романенко, а то стоит рядом, мнется, тоже, видимо, не зная, о чем говорить. И она подала ему, прощаясь, руку:

— До свидания, Анатолий Иванович, спасибо вам за все.

Романенко вдруг крепко обнял ее и жарко прошептал в ухо:

— Шурочка, сдай билет. Снимем в «Исети» номер, ведь ты сейчас женщина, чего ты боишься?

Александра не оттолкнула его от себя, только сказала тихо:

— Да, женщина, и у меня есть муж.

Романенко не обиделся, не размыкая объятий, произнес с сожалением:

— Эх, Шурка, Шурка… Дуреха ты правильная. Я ведь тогда не просто так развлечься хотел, мне кажется, я тебя даже полюбил, может быть, и с женой разошелся бы. А ты… Эх! Ну, хоть поцеловать тебя сейчас можно?

Александра приподнялась на цыпочки и прикоснулась губами к его губам. Романенко сжал ее в объятиях еще сильнее, страстно поцеловал и притиснул к себе так, что женщина сразу ощутила полноту его мужского возбуждения. Оторвался от губ, шепнул: «Поедем в „Исеть“. Очень прошу». Александра покачала отрицательно головой: «Пойми, не могу, не умею иначе…»

— Эх, Шурка, золотой ты человечек, — сказал Романенко, — на другую бы обиделся, а на тебя не могу, потому что даже отказываешь ты мужику без всякого выпендрежа, не набиваешь себе цену, а просто отказываешь, и все. И представляешь — совсем не обидно! Ну, ладно, прощай, милая моя девочка! — он еще раз поцеловал Александру, но уже легко, осторожно, и зашагал прочь, меряя опустевший перрон длинными журавлиными ногами.

Александра смотрела ему вслед, понимая, что Романенко был искренним с ней, но изменить мужу не могла: в их роду такое не одобрялось. Лида тоже не ушла от Семена, когда любимый человек просил ее об этом. Никто еще из потомков Федора Агалакова первым не разрушал семью, и она — не исключение. Поезд тронулся. Александра еще раз глянула вслед уходящему Романенко, не подозревая, что видит его последний раз: он умер через три года.

Из Тавды Изгомовы уехали с трудом. Вдруг обрушилась на район неведомая ранее болезнь — начался падеж свиного поголовья, и район объявили карантинным. Александра обратилась в горисполком за разрешением выехать из города: время шло, пора устраиваться на работу на новом месте, чтобы не прервался рабочий стаж, да и контейнер с вещами уже давно ушел из Тавды.

Разрешение Александра получила. И они уехали в неизвестность: как там все сложится?

Двое суток в пути — сначала среди лесов, потом жаркой, пыльной степью — Александра все думала, правильно ли сделала, что не осталась в Свердловской области, что отвергла любовь Романенко? Но потом успокоилась, видно, правду говорят, что половину дороги человек думает о прошлом, а потом его мысли — о будущем. Так и с ней случилось. И теперь вся семья, не отрываясь от окна купе, рассматривала проплывающую местность, и трехлетний Антошка спрашивал, почему не видно елок да сосенок, а только — поля, поля да чахлые лесопосадки вдоль дороги.

В новом городе Изгомовым повезло: работу нашли почти рядом с домом. Шуре до типографии ходу пять минут, Виталию до завода — десять. А пока не выхлопотали место в садике для Антошки, с ним согласилась посидеть соседка-старушка, полюбившая мальчишку, как своего внучонка. Мальчуган был забавно серьезен, пытался рассуждать, как взрослый, чем немало смешил свою няню, которая с восторгом пересказывала потом его рассуждения во дворе с товарками. Однажды он пытался перевоспитать ее зятя, который все выходные дни не «просыхал», выпивал ежедневно две-три бутылки водки, благо магазин рядом с домом. И Васильевна взахлеб словесно описывала, как Антошка, заложив руки за спину, прохаживался перед зятем и выговаривал ему, что пить водку — вредно. Мальчишка так поразил мужика, что он и впрямь не прикасался к спиртному недели две. Антошка к тому же и его жене дал совет: «Тетя Валя, спрячьте скорее деньги, а то дядя Пауль придет и свистнет ваши денежки». Дома же сказал: «Ну и дядя Пауль, все пьет и пьет водку. А потом кричит на весь двор. Папка вот потихоньку пьет, одно пиво», — он еще раньше Александры заметил, что Виталий пристрастился к пиву: в Тавде оно было привозное бутылочное из Свердловска, здесь — свой пивзавод, пива — хоть залейся.

Антошка рос веселым и сообразительным, в его лексиконе было немало взрослых слов — кстати, между прочим, собственно говоря, любопытно. Он не картавил, как все малыши, а заменял трудное «р» и легкое «л» на «в», поэтому получалось «между пвочим, вюбопытно…» Он любил рассматривать картинки в детских книжках, которые, не жалея денег, покупала Александра. Выписала и журнал «Веселые картинки». Еще Антошка любил рисовать. Ему нравилось сидеть дома с бабушкой Васильевной, а ходить в садик Антошка не любил, хотя там его хвалили: «Послушный, память у мальчика хорошая», — прослушав любую сказку, он ее свободно пересказывал. И не раз, возвращаясь домой, говорил: «Мама, скажи мне: „Умница, хорошо себя вел“». И все-таки садик он не любил. Васильевна как-то рассказала, что Антошка заявил: «Ох, хорошо, бабушка, с тобой, да надо в садик идти, навязал мне папка этот садик. Но ничего, вот если заболею, то ты со мной опять сидеть будешь». Когда научился считать до трех, то стал показывать Васильевне в «Веселых картинках» такой же веселый и смешной поезд.

— Бабушка, — задал он вопрос Васильевне, — это какой вагон?

Васильевна промолчала, и тогда мальчуган сам себе ответил:

— Первый. А это какой вагон? — не услышав ответа, опять проинформировал бабушку. — Второй. А этот? — Васильевна молчала, думая о чем-то своем. — Это третий вагон, бабушка! Вы что, считать не умеете? — впрочем, дальше маленький хитрец считать не стал, чтобы не опозориться.

Александра воспитывала своего первенца в строгости, но никогда не била, шлепала легко для острастки, а чаще усаживала в кресло в наказание. Антошка послушно усаживался «в карцер», не забыв при этом книжку с картинками или детский журнал. Так он мог просидеть несколько часов, рассматривая книги, но Александра его не ругала — пусть хоть таким образом, но привыкает к чтению. Антошка и впрямь вырос книгочеем и знатоком литературы и даже вел на областном радио рубрику, посвященную литературе.