Дорога неровная

Ермолаев отпросился у начальника отделения и вместе с Машуткиной матерью отправился на розыски по всем знакомым, но подружек нигде не оказалось. И к ночи ничего не прояснилось: девчонки как в воду канули. Не нашлись подружки и на следующее утро.

Валентина с горя слегла. У нее пылала в жару голова и будто раскалывалась надвое от боли, глаза лихорадочно блестели, а ноги были холодные, словно их в ледяной воде держали.

И привиделось Валентине, будто она маленькая, отец держит её на руках и усмехается в усы, щекочет детское личико бородой. Потом подбросил высоко-высоко, и полетела Валентина к самым облакам, а внизу отец с матерью маленькие-маленькие, точно букашки.

— Лариса! — закричал отец. — Гля-ко, как доцка наша летит!

И вдруг Валентина рухнула вниз, прямо в ледяную реку. Ноги онемели, руки свело судорогой, захлебнулась Валентина плачем: «Не хочу тонуть! Спасите! Маменька, папенька, спасите, ради Христа!»

Неожиданно старушка появилась невесть откуда, маленькая, сухонькая, глаза ласковые, в одной руке Евангелие, в другой — клюшка точь-в-точь, как у покойной маменьки. Голос у неё ровный, тихий. И не старушка это, оказывается, а маменька: «Ой, доченька, ой, голубка ты моя ласковая, благослови тя Господи…» — и осенила крестом, сложенными в щепоть пальцами, а за её спиной в туманной дымке замаячила старуха Агалакова со вскинутым над головой двуперстием, а из глаз искры так и сыплются. «Чтоб тебе!» — слышен крик, и затихает вдали, потому что маменька вновь осенила крестом Валентину. «Изыди, Сатана, — махнула она рукой на мать Фёдора. — Моя вера правильней, не слушай её, дочушка, не слушай!»

И так спокойно стало Валентине, как в детстве. Голубой туман окутал голову, но блеснуло солнце, и увидела Валентина родные Юговцы. И себя увидела на убогом, засеянном рожью, поле. Ой-оченьки, до чего же спинушка болит, разламывается… Только рапрямилась-разогнулась, глядь, а на меже парень стоит, улыбается:

— Здорово, Валюха!

— Будьте и вы здоровы, Павел Трофимыч.

И всего-то несколько слов друг другу сказали, а матери уж в уши напели на селе соседки:

— Что-то, Лариса, Павлик Калинин возле твоей девки вертится, кабы чего не вышло…

Только Валентина, уставшая от жатвы, переступила порог отчего дома, а мать уже за косы дочь ухватила. После смерти отца мать настиг удар, еле из болезни выкарабкалась, но стала злой и сварливой. Вся тяжелая работа легла на плечи шестнадцатилетней дочери, а Лариса не в силах ей помочь, оттого и злилась на дочь, на весь белый свет и свои больные ноги, на жизнь свою вдовью. Вскоре второй удар свел в могилу и мать.

— Маменька! — рвётся из рук соседок Валентина. — Встань, помоги мне! — но не встает Лариса, и — бам, бам, бам! — как по сердцу стучит молоток, которым забивают гвозди в крышку последнего материнского пристанища. — Маменька! — тяжелая липкая темнота опрокинула Валентину наземь, опять она летит куда-то вниз головой. — А-а-а!!! — кричит страшно, разметывая одежды, которыми укутал её Егор, они казались каменными могильными плитами, давили на плечи, грудь, голова пухла от чудовищной боли.

— Господи, да уберите вы эти чепи, тя-а-жко-о! — молит Валентина кого-то и опять кричит. — Маменька! Павлушка! Анютка! Феденька, скоро приду к тебе!

Температура держалась стойко. Часто Валентина впадала в беспамятство и бредила, звала мать и отца, умоляла сестру простить её, вернуться домой. От болезни, беременности, постоянно выворачивающей наизнанку тошноты, Валентина таяла на глазах. Ермолаев привёл доктора, и тот сказал, что у Валентины тиф, и что больную надо изолировать от всех.

— А куда ее изолировать? — развел руками Егор. — У нас одна кровать, вот и спим: я с краю, мать в середине, а дочь у стены.

— Вы с ума сошли! — возмутился доктор. — С тифозной больной спать рядом! — Да вы чудом не заразились! Подумайте о дочери, молодой человек!

Доктор не раз заходил к Ермолаевым, приносил лекарства, но улучшения не было, и в одно из своих посещений сказал:

— Сегодня будет кризис. Или выживет, или, — он посмотрел на Ермолаева честными глазами, — не обессудьте, если будет второе. Я сделал все, что мог, и если были бы на свете более эффективные лекарства, чтобы сбить температуру, можно было бы надеяться на лучший исход, а так… — доктор зло хрустнул пальцами и ушел, пообещав зайти на следующий день.

Ермолаев посмотрел на жену и, чтобы не испугать Павлушку, отошел к окну, заплакал беззвучно, по-мужски. К нему подошла Мироновна, до того молча сидевшая у постели больной, погладила Ермолаева по плечу:

— Егорушка, не гневись на старуху, послушай меня. Разведи покруче соль и прикладывай соляную тряпицу к голове Валентины. Жар-от и спадет, соль его на себя примет, а там — Бог даст…

Егор бросился по знакомым собирать драгоценную соль, и к вечеру насобирал половину солдатского котелка. Всю ночь, уложив спать Павлушку, он прикладывал холодные соляные компрессы на лоб жены. Утром пришел доктор, едва коснувшись ладонью лба больной, присвистнул: Валентина улыбалась робкой улыбкой человека, вернувшегося с того света.

— Ну, дружище Ермолаев, — развел он в изумлении руками, — прямо чудо какое-то! Честно говоря, шел к вам констатировать смерть, но… — он улыбался широко и радостно. — Чем вы ее воскресили?

— Мироновна подсказала, — кивнул Ермолаев на старушку, спавшую на полу, и добавил с нежностью. — Умаялась Мироновна. Соляные компрессы всю ночь вместе с ней на лоб Валентине прикладывали.

Валентина медленно поправлялась. Похудевшая — кожа да кости — тенью бродила по квартире, боясь выползти на улицу.

— Ты бы подышала свежим воздухом, Валюша! — уговаривал ее муж. — Вон благодать какая! Весна! Давай, помогу.

— Щё ты, щё ты! — испуганно махала руками Валентина. — Я ведь не человек — пугало, настоящее чучело. Голова голая, пузо — как барабан, люди поди-ка спужаются, как увидят.

Часто забегал Андрей, спрашивал, есть ли вести от Анютки. Валентина, глядя на него, ладного и стройного, на его красивое румяное лицо, волнистый чуб, который выбивался из-под шапки-кубанки, думала, что было бы намного лучше, если б Андрюшка и впрямь уворовал Анютку. Вот где она, шалапутная сестрёнка? Вспоминая о ней, Валентина не могла сдержать слез, ругала себя за вредное свое поведение.

Тайна исчезновения Анютки и ее подруги через две недели раскрылась легко и просто, когда родители Маши получили письмо. В конверте вместе с письмом от Маши лежала и коротенькая записка Анюты: «Валечка и Егор! Уезжаю искать счастье. Получка в книжке про Робинзона Крузо, не беспокойтесь обо мне: у меня деньги есть. Поцелуйте за меня Павлушку. Желаю вам сына. Ваша Анна Буркова».

Зато письмо Маши было пространное, все в голубых разводах, видно, писала Машутка и плакала в три ручья: «Милые мои тятенька и маменька! — читал Егор. — Не гневайтесь на меня, но не могу я больше оставаться здесь. Мы с Анюткой под угрозой смерти. К нам обратились двое парней и попросили дать каких-нибудь лекарств, чтобы, к примеру, глаза были на самом деле здоровы, а как проверять, то больные. Не хотели в армию Красную идти, богатеи проклятые! Мы им дали мази, а они нам за это пятьсот рублей. А только на комиссии их все равно признали годными. Мы так и хотели сделать, а то, ишь, в Красной Армии не захотели служить, хитрые какие. И вот к нам пришла одна ихняя мамаша, сильно ругалась и сказала, что нам будет конец. Вот мы и решили бежать. Мы вам ещё напишем. Остаюсь всегда ваша верная дочь Мария».

Валентина по своему обыкновению сначала вспылила:

— Ну, это надо же, щё удумали брандахлыстки две! — а потом заревела в голос. — Ой-оченьки! Да ведь её зарезать могли за это, ой, шалапутная сестрёночка моя, да где же ты! — и опять свалилась в жару.

Однако с нервной горячкой доктор справился быстро, и Валентина стала медленно набирать силы.

Быстрому выздоровлению мешала беременность. Ела она плохо, через силу, и поминутно бегала к ведру: тошнило от каждого куска еды, от малейшего запаха. Желудок принимал одну колодезную воду, и то не со своего двора, а с соседней улицы. Егор дивился странным причудам жены, но безропотно таскал воду, потому что Мироновна строго-настрого велела потакать всем капризам беременной Валентины, дескать, успеешь, мол, побурчать, а пока — терпи, поскольку беременные бабы все такие привередливые.