Дорога неровная
Шрифт:
— У-у! Ирод окаянный, все ложки об его башку переколотила, а ему все нипочем!
Витька засмеялся и ускакал на улицу, на которой он с друзьями был властелином. Правда, никто жаловаться на него не приходил, лишь однажды явилась какая-то женщина, пожаловалась, что Витька с дружком выкопали в ее огороде картошку. Кричала, грозилась в суд подать, но Павла строго ответила, что детей к воровству не приучала. А когда явился сын, надрала мальчишке уши: может, и правда выкопал? Потому-то Витька сразу и сказал, что заработал, а не украл, когда принес ей вареную картошку.
И все-таки случалось, что мальчишки не выдерживали голодухи, лазали по огородам: то морковки надергают, то репы, то подкопают куст картошки, наберут десяток клубеньков. Но братья всегда
А дело было так. Витька с дружками залез в соседний огород, но, на беду, хозяин был дома, увидел маленьких проказников, схватил березовый дрын — да в погоню. Ребятня — в рассыпную. Витька бросился домой, нырнул со страху в подполье. Догадливый Генашка тут же раскатал по крышке-западне самотканый половик, поставил табурет и уселся на нем, держа в руках материну гитару. Сидел себе, брякал по струнам и залихватски пел охальные частушки. Но Витьку хозяин огорода вроде бы узнал и явился, конечно, к Дружниковым злой, готовый отлупить пацана, и сразу с порога: «Мать-перемать, где твой такой-сякой-долбанутый брат?» А Генашка спокойно ему в ответ, дескать, не знаю, а сам опять заголосил: «Председателя жена меня отлупила, говорят мне — поделом, чтоб с ним я не ходила!»
Плюнул с досады мужик и удалился. Генашка подождал еще немного, не вернется ли Витькин преследователь, и шумнул брату, мол, опасность миновала, вылазь. Но и про это, и десятки других проказ Павла узнала много лет спустя, когда война закончилась, и парни стали женатыми, вспоминали то со смехом, а то и со слезами, свое давнишнее военное житье-бытье. Так выяснилось, что Витюшка помог поймать диверсанта. Чем уж ему однажды не приглянулся высокий черноволосый мужчина, Витя и сам понять не мог, наверное, тем, что часто попадался на глаза в дневное время: взрослые все на работе, а этот постоянно на рынке околачивался, причем не покупал и не продавал ничего. Вот и стали мальчишки следить за странным незнакомцем. И выяснилось, что подозрительный тип часто бродит неподалеку от заводских территорий, вечерами торчит в Сталинском саду, делая вид, что гуляет, а сам внимательно рассматривал кирпичный корпус завода снарядов, который был как раз напротив сада.
Подозрения ребят усиливались с каждым днем, они уже решали: рассказать об этом типе в милиции или же самим выяснить до конца, кто он такой. Как оказалось позднее, подозрения ребят были верными: вдруг загорелся завод снарядов, так сильно заполыхал, что выгорело все внутри, остался один мрачный кирпичный остов, навсегда прилипло к нему название — «горелый корпус». Тогда-то мальчишки и подумали, что подозрительный незнакомец может быть причастен к пожару. Мальчишки увидели его на следующий день после пожара, и Витька, который упражнялся в стрельбе из лука по воронам, выстрелил в незнакомца и ранил в шею. Мужчина взревел от боли и погнался за «Робин Гудом». Однако Витька был не промах, бросился в сторону рынка, где постоянно дежурил милиционер, и рассчитал все верно: перескочив через забор, оказался прямо перед милиционером и закричал:
— Дяденька, помогите, он убьет меня!
Удивленный милиционер не знал, что и подумать, как через забор перемахнул взрослый окровавленный мужик.
— Вот он, вот он! — завопил Витька, и милиционер, по-прежнему ничего не понимая, ловко сбил преследователя с ног — разберемся, дескать, потом, что к чему. При обыске у Витькиного преследователя нашли пистолет, а в ходе следствия выяснилось, что человек и в самом деле — диверсант.
А еще вышел забавный случай с Лидой.
Привел ее однажды домой милиционер, на руках у девочки была курица Ряба, пропавшая несколько дней назад. Милиционер рассказал, что Лиду притащила в отделение милиции какая-то старуха с заявлением, что Лида якобы украла у нее курицу. А Лида сердито ногой топала и твердила: «Нет, это моя курица! Я ее у ихнего дома нашла, она у нас потерялась!»
Колтошкин, тот самый следователь, который
в сороковом году помог советом Павле, как избежать суда, спросил у Лиды: «А почему ты решила, что это твоя курица? Они все одинаковы — белые да рябые». — «Нет, моя! — упрямо топнула опять ногой девчонка. — У нее коготок кривой, и имя она свое знает!» — «Врет она, врет! — злилась старуха. — Украла у меня курицу, а теперь выдумывает про коготок какой-то да имя!» — она рассчитывала, вероятно, на то, что скорее поверят ей, пожилой женщине, чем этой заплаканной, чумазой девочке. Но Колтошкин взял курицу, осмотрел ее, хмыкнул, потом отнес в другой угол и велел старухе позвать к себе курицу. Та запела: «Цып-цып-цып»! Однако курица не обратила на это никакого внимания: ходит себе по комнате и пытается что-то клюнуть на полу. «А теперь ты позови, — сказал Колтошкин Лиде, — как ее зовут, а?» И девчонка зачастила: «Ряба-ряба-ряба! Рябушка!» — и курица встрепенулась, бросилась на знакомый голос, закокотала восторженно, радуясь, наверное, что нашлась хозяйка.— А Колтошкин ка-а-к глянул на старуху, у него взгляд, знаете, какой грозный, — смеясь, рассказывал милиционер, — так она вся и обмерла. Колтошкин впаял ей штраф, а девочку велел домой отвести. Вот она, ваша боевая упрямица. Главное, топает ногой да твердит: «Моя курица!» — и все. Ишь, какая бесстрашная! — и погладил героиню по голове.
Но как ни любили дети курицу, а пришлось ее убить, когда заболела Люсенька. Но и Рябино мясцо не помогло ей.
Павле ночами не спалось, все думала-думала, стонала протяжно:
— Не могу я больше, не могу! Максим, где ты? Четвертый год нет весточки от тебя! Приезжай, хоть какой больной или увечный! — но надежда на возвращение мужа таяла с каждым днем: был бы жив — дал бы, наверное, о себе знать, хоть и сказал, что не вернется увечный. А с другой стороны Максим был таким, что в плен не дался бы, значит, нет его на белом свете.
И страшная мысль пришла в голову Павлы: отравить всю семью и самой отравиться. Что ждет их впереди? Прокормить, образование дать им она одна не в силах.
Павла тяжело поднялась, вышла в темный двор, постучала к деду-соседу, что работал в санэпидемстанции и приносил иногда крысиный яд на потраву мышей, которых водилось в доме несметное количество. Это всегда удивляло Павлу: люди живут голодно, а мышей — не изведешь, чем только они питаются?
— Дедушка, нет ли у тебя крысиного яду? — спросила Павла, зайдя к нему.
— Зачем тебе, Паня? Я давеча сам травил мышей. Неужто опять появились, заразы? — дед не поднимал глаз от валенка: он подрабатывал починкой обуви, дескать, ночью все равно не спится, так хоть с пользой время проводить. Дед говорил спокойно, по-прежнему не глядя на неожиданную ночную гостью, и это так подействовало на женщину, что она присела на чурбачок рядом с дедом и разрыдалась, уткнув лицо в колени.
Слова сами собой срывались с языка. Павла рассказывала деду о своей неудачливой жизни: о первом замужестве, о том, что двадцати шести лет от роду осталась одна, без мужа, с кучей детей, что растут они — холодные-голодные, раздетые-разутые, и нет больше сил смотреть на их мучения! Так пусть лучше умрут!
Старик слушал спокойно, курил самокрутку, а потом сердито сказал:
— Ну и дура, ты, девка! Травиться вздумала! Не только твои дети голодают, и у других — тоже. Не ты одна осталась без мужа, у многих баб мужики погибли. Вот погоди, сломаем немца, и жить будет полегше. Терпи! На-ка, покури, в голове-то и прояснится, дурь с дымом уйдет, да иди спать.
Павла курить умела. Научилась, когда стала работать председателем сельсовета и собирала по заданию райкома партии займы с крестьян. Чтобы не было отказа, приходилось хитрить: она присаживалась к старикам, шутя просила научить ее курить. Деды посмеивались над странной прихотью «длинной тетки из сельсовета» — так называли ее ребятишки, собирая народ на собрание, хотя «тетке» и тридцати еще не было — ухмылялись незлобливо, глядя, как она давится дымом. Позабавит этак старичков, а потом на сходе и скажет: