Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– Ходите, ходите, ходите, ходите! – гудит Варя добрым, шмелиным голосом.
Девочка слезла с материнских колен и сторожко туптупает по песку. И вот уже Варя подхватила ее на руки.
Я смотрю на Варю – Варю Забелину, нашу Варю… За четыре года я, казалось, выучила ее наизусть до последней черточки. Вздор, ничего я о ней не знала раньше! Вот этой нежной улыбки, этих ласковых глаз – ничего этого я прежде не замечала! Она красивая, наша Варя! И когда же расцвела эта спокойная красота, что никто этого и не заметил?
Радуясь новой забаве, девчушка обходит нас всех по очереди. И снова я, как прозревший слепой, впервые
Молодая женщина объясняет нам, что она – жена кумысника Муратова, зовут ее Фатимой. А призывное: «Ходи те, ходите, ходите, ходите!» – это совсем не то, что «поди сюда, поди сюда, поди сюда!» Это имя девчушки – Хадити.
Хадити с вопросительным выражением смотрит на Леню. Словно хочет спросить: «Ну, а ты, мальчик, что умеешь?»
И Леня, недолго думая, показывает свои таланты. Он пляшет вприсядку, а потом, встав на руки вниз головой, ходит вокруг нее на руках. Впечатление огромное! Хадити в полном восторге!
Фатима усаживает нас за одним из столиков, расставленных перед домом-сугробом. Вместо воды, о которой мы просили, Фатима приносит на подносе кружки с кумысом.
– Пей, пей! – приговаривает она. – Деньга нету? Другой раз принесешь…
Холодный – со льда – кумыс, кисленький, вкусный.
Расшалившаяся Хадити перелезает с одних колен на другие, гладит ручками наши лица.
Удивительно весело и приятно нам здесь – перед домом-сугробом! Словно пришли мы к близким, родным людям. Может быть, в первый раз за весь этот мучительный месяц, когда и встаешь и ложишься все с тем же тяжелым чувством опасения, – а что там, в далеком Ренне, неужели не оправдают, неужели опять осудят? – мы сегодня на несколько часов словно выключились из всего этого. Уже несколько часов мы бездумно веселы и беспечны. И это мы ощущаем как отдых – душа распустила напряженные мускулы, отогнала тревогу.
Внезапно за оградой раздаются конский топот и голоса. Наше мирное веселье прерывается появлением новых лиц. К белому домику-сугробу идут от ворот спешившиеся всадник и всадница с хлыстиками в руках. Оба очень элегантные: в особенности она – в черном платье-амазонке с длинным шлейфом, перекинутым через руку, в блестящем маленьком черном цилиндре на золотистых волосах. Она к тому же и очень красива. Он некрасив, у него сонное лицо и глаза, прижмуренные, как у кота, только что пообедавшего очень вкусной райской птицей.
В незнакомых всадниках нет ничего враждебного или злого. На них приятно смотреть – красивые, нарядные люди. Но с их приходом почему-то становится невесело, даже неуютно. Чувствуется – все мы это чувствуем, – пришли чужие люди.
Господин и дама тоже уселись за одним из столиков. Они пьют кумыс, перебрасываясь между собой французскими фразами. Стараюсь не слушать, чтобы не вышло, что я подслушиваю.
Расшалившись в играх с нами, маленькая Хадити приковыляла и к красивой амазонке. Девочке понравились сверкающие «игрушечки» в ушах незнакомки – крупные, переливающиеся огнями брильянтовые серьги. Хадити протянула ручки к красавице. Прелестный детский жест говорит: «Возьми меня на руки. Я посмотрю
поближе, что там у тебя в ушах…» Но красивая дама не берет ее. Она разглядывает девочку с любопытством, как диковинное насекомое. И не без брезгливости: вдруг насекомое поползет по ее платью?Подхватив на руки маленькую Хадити, Маня относит ее к нашему столику.
Прошло мгновение, не больше. Но все мы сразу поднялись из-за столика. Уже поздно – скоро начнет темнеть. До дома еще далеко…
К даче мы с Леней шагаем вдвоем. Маню, Катю и Варю пошел провожать до города работник Муратовых.
Мы идем, неся на палке корзинку, полную лесных орехов. Идем и молчим. Все то, о чем мы в этот день, последний день каникул, последний день летней радости, старались не думать, – все это снова владеет нашими мыслями.
– Как ты думаешь? – спрашиваю я. – Приговор объявят завтра?
– Неизвестно. Могут вынести и сегодня…
Нет, нет, я не хочу думать об этом! Узнаем, когда придем домой. А пока поговорим о чем-нибудь приятном, милом, хорошем.
– Правда, какие чудесные Фатима и Хадити?
– Да… – отвечает Леня, и голос его теплеет, он тоже рад вспомнить о приятном. – И такие вы все, девчонки, были милые, когда играли с девочкой!
– И я тоже? – искренне удивляюсь я. – Я была милая?
– Была. Очень милая… Но физиономия у тебя была, скажу я тебе, глупая, как решето!
От Леньки дождешься комплимента!
Мы молчим до самой калитки. Уже взявшись за щеколду, Леня вдруг говорит:
– Нет, сегодня – помяни мое слово – не объявят.
Завтра.
Однако, войдя в наш палисадник, мы сразу понимаем; случилось плохое, самое плохое… Мама, папа, дядя Мирон, дядя Николай, Иван Константинович и, конечно, дедушка сидят на садовых скамьях и стульях, очень грустные.
Я смотрю на папу. Я не могу себя заставить выговорить свой вопрос.
– Да… – отвечает папа так, словно бы я этот вопрос задала и папа его услыхал. – Обвинительный.
– Я ж тебе говорил! – горько роняет дедушка. – Я вам всем говорил: «Не ждите хорошего – они сволочи!»
Приговор Дрейфусу вынесли в самом деле обвинительный.
Дрейфус признан виновным, но заслуживающим снисхождения. И приговор более мягкий: уже не ссылка – пожизненная – на Чертов остров, а только тюремное заключение на десять лет… «Только»!..
– Папа… Что же это получилось, папа? Пять лет боролись, добивались правды – и всё впустую?
– Нет, не всё впустую, – говорит папа. – Да, Дрейфуса еще не оправдали, не очистили от обвинения. Но вот увидишь – это еще придет! Сейчас это уже только вопрос времени… А дело Дрейфуса не прошло и не пройдет бесследно еще и потому, что миллионы людей будут помнить его. Оно глубоко вспахало человеческие души – это хорошая школа… И ты смотри помни, никогда не забывай!
А теперь забежим вперед. Ненадолго – всего на семь лет… Папа оказался прав – в 1906 году состоялось третье и последнее разбирательство дела Дрейфуса.
Эти семь лет не прошли бесследно. За это время во Франции сильно выросло и окрепло рабочее движение. Выросла и окрепла социалистическая партия. Сильнейшие удары были нанесены по аристократической генеральской верхушке, и в особенности по отцам-иезуитам, по католическому духовенству.
Теперь, в 1906 году, Дрейфус был оправдан, полностью очищен от всех обвинений.