Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– Нет, я понимаю.
– А понимаешь, так тем лучше… То есть – тьфу! – очень жаль, хотел я сказать. Ну вот – обвенчаться эти люди почему-либо не могут. То ли папа с мамой запрещают им пожениться, а они, дурни этакие, слушаются их… То есть что я такое говорю? Как же не слушаться родителей? Их надо слушаться, даже если они несут чепуху, все равно надо слушаться! Ох, запутался я с тобой совсем! Ну, одним словом, по какой-то причине эти мужчина и женщина не могут обвенчаться законным браком. Тогда они сходятся невенчанные и живут гражданским браком – так это называется. И рождается у них ребенок…
– Он и есть незаконный?
– Вот именно!
– Папа, почему ты так кричишь?
– Потому что я это ненавижу! – орет папа уже на весь дом. – Пойми ты, ведь я вот именно на это жизнь отдаю: я, врач, первый принимаю на свои руки рождающегося ребенка. Я даю ему шлепка, чтобы он заорал, дуралей этакий. И, когда я слышу этот первый крик нового человека, ей-богу, я счастлив, я сам себе завидую! Чем черт не шутит – может быть, родился великий человек: Менделеев, Пирогов, Лавуазье, Ньютон, Пушкин, Толстой!.. Да если просто хороший, честный человек родился – мало вам этого, что ли? А они – эти милстисдари мои! – пишут ему в метрике «незаконнорожденный» и не пускают его ни к жизни, ни к счастью. А, будь они неладны, эти мерзавцы!..
Папа внезапно умолкает: мама вошла в комнату и встала перед ним, как статуя Командора.
– Яков! – говорит мама негромко. – Поздно, Яков. Ночь на дворе. Ты не спал вчерашнюю ночь, не обедал сегодня. Вопишь на весь дом, будишь малыша, будоражишь девочку. Посмотри, она плачет!
– Ничего страшного… – бормочет папа. – Пусть поплачет! Пусть учится ненавидеть подлость! Без этого она не вырастет человеком… – Папа крепко прижимает к себе мою голову. Он целует руку у мамы. И вдруг говорит виноватым голосом: – Вы на меня не сердитесь. У меня сегодня неудача… Роженица была крепкая, здоровая женщина… Я старался как мог… А ребенок родился мертвый!
Глава десятая
Что оказалось на донышке бялой кавы
На следующий день я не вижу Соню ни на первой, ни на второй перемене и, конечно, беспокоюсь…
На большой перемене мы, приходящие, завтракаем, как всегда, всухомятку и гуляем по коридорам – пансионерок ведут парами завтракать наверх, в столовую. Тут я издали замечаю и Соню, но даже не успеваю разглядеть ее.
Хожу по коридорам с подругами. Но я сегодня очень молчалива, и девочки изливают на меня потоки своего остроумия.
– Ксанурка! – Это Люся Сущевская выкроила мне ласкательное из моего пышного имени «Александра». – Ксанурка! Проснись – под извозчика попадешь!
– Не трогайте ее! – заступается Варя Забелина. – Она не спит – она стихи сочиняет!
– А, знаю, знаю! – кричит Люся. – Она влюблена! Ксанурочка, открой нам: в кого?
Только Маня Фейгель не подтрунивает надо мной. Она встревожена: наверное, понимает она, я переживаю что-то невеселое, а подругам не говорю… Уж это неспроста! И Маня смотрит на меня сочувствующими, добрыми глазами. Ну и конечно, Катенька делает чок-в-чок как Маня: смотрит на меня многозначительно и вздыхает.
– Знаете
что? – вдруг вдохновенно гудит шмелиным голосом Варя. – Я придумала, чем развеселить Шуру: пошлем Степу за шоколадом.Иногда, когда мы «при деньгах», то есть когда мы можем всей компанией наскрести двадцать три копейки, мы посылаем служителя Степу в кондитерскую на углу, наискосок от нашего института. Степа приносит нам плитку шоколада за двадцать копеек (три копейки – самому Степе за выполненное поручение). На плитке пять бороздок, так что ее можно разделить на шесть равных долек. И мы наслаждаемся, откусывая шоколад маленькими-маленькими кусочками. Обычно нас пятеро: Маня, Катя, Варя, Лида (а теперь, с ее отъездом – Люся) и я. Меля Норейко в этой затее не участвует.
– У меня свое, у вас свое! – говорит она упрямо. – Я люблю кушять мое собственное, и пусть мне никто не мешяет!
Каждая из нас, остальных пятерых, вносит в «шоколадное предприятие» столько, сколько она в этот день может внести. У кого сегодня денег нет, за ту платят остальные. В другой раз она заплатит за других. В общем, отлично организованное и не такое уж дорогое счастье. Как-то Катюша Кандаурова, сося свою дольку, сказала мечтательно:
– А неплохо, наверное, быть миллионером!
По правилам нашего «акционерного общества», шестая долька (нас ведь пятеро, а долек в плитке шесть) либо отдается на то, чтобы угостить кого-нибудь, либо делится между всеми нами.
Однако сегодня предложение Вари – послать за шоколадом – никем не поддерживается.
– Нет! – предлагает Люся Сущевская. – Отложим до завтра. Целый месяц вы меня угощали – у меня денег не было. А сегодня я получу деньги за урок и завтра угощу всех вас.
На том и решаем. Перед самым концом большой перемены пансионерки возвращаются из столовой. Я вижу Соню: она идет одна, опустив голову и упорно глядя в пол. Проходя мимо меня, она, не останавливаясь, негромко говорит – и в голосе ее страх:
– Плохо… После уроков мне велено идти к Вороне…
И проходит.
Ворона – Антонина Феликсовна Воронец, помощница нашей начальницы, Александры Яковлевны Колодкиной (она же Колода). Колоды мы не боимся. За четыре года ученья мы уже давно поняли, что она – не страшный зверь. Она просто непроходимо глупая старуха, повторяет, как попугай, чужие слова, разбавляя их ежеминутными «да-а-а»… В молодости в нее был влюблен знаменитый писатель И. А. Гончаров. Колода не может этого забыть. Она и сейчас разговаривает таким тоном, словно она молодая красотка. От этого она, конечно, смешновата, но она не злая. Никакой доброты в ней нет, нет и злости – и на том спасибо. Зато Ворона, помощница Колоды, – очень злая птица! У нее всякая вина виновата. Она ничего не прощает и ничего не забывает. Попасть в лапы Вороны очень страшно: она не отпустит, не наказав, не ранив, не ощипав душу до крови…
И вот сегодня Соню Павлихину вызывают к Вороне. За что еще нужно терзать эту несчастную девочку? Все за те же злополучные бутерброды с копченым салом? За мамину шляпку и немодные рукава?
Все эти мысли мучают меня тем сильнее, что ведь я не могу поделиться ими ни с кем: я дала Соне слово!
На следующее утро мчусь в институт очень рано, чтобы поскорее увидеть Соню Павлихину. В мыслях у меня все время вертится одно и то же: «Вчера Ворона оскорбила Соню… Соня, наверное, повесилась». И не хочу я так думать, а оно само думается, даже против моей воли. «Вот приду в институт, а Сони там уже нет… И нигде нет!..»