Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– Это не очень смешно… – отвечает папа. – Это было бы даже трагично, если бы…
– Вот, вот, именно трагично! Я это и говорю!
– Маловерная сова! На, читай! – И папа протягивает доктору Финну листок. – Это прокламация, которую выпустили студенты Петербургского университета.
Нагнув круглую совиную голову, доктор Финн с волнением – мы видим, что он волнуется, – читает про себя:
«Студенты, разве мы должны протестовать только тогда, когда надо защищать лишь интересы нашей корпорации, а до страданий людей, одетых не в студенческие мундиры, нам нет дела? Как! Мы видим народную нищету, невежество, эксплуатацию народных масс, мы видим
Студенты, жизнь идет быстрым ходом вперед. Политическое движение окрепло и стало твердой ногой в рабочей среде. Революционные партии растут и множатся, и даже в инертной крестьянской массе заметны признаки брожения. Мы стоим на пороге великих событий!
Неужели же когда-то столь чуткое студенчество останется глухо к голосу времени и в своей буржуазной ограниченности удовольствуется лишь жалкими уступками в чисто студенческих делах? Неужели студенчество не примет участия в общей борьбе за свободу?
Объединимся же, товарищи, во имя общей работы, во имя борьбы с тяготеющим над Россией гнетом, во имя Революции!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ!»
– Финн, – говорит папа, – теперь ты понимаешь? Понимаешь, что студенты не одни? Они борются вместе с рабочими. Ты знаешь, какая это сила – рабочие? Это уже другая арифметика, Финн! А когда поднимутся крестьяне? А когда встанет весь народ? Тогда, дорогой мой, окажется, что и «дважды два» – не всегда четыре, а много-много больше!
На уроке с моими «учиями»-наборщиками мы, конечно, говорим о том же.
– Есть один замечательный человек! – говорит Шнир. – Вы о нем, наверное, еще не слыхали. Но… услышите!
– Маркс? – догадываюсь я.
– Маркс? Нет, я не о нем говорю. Есть такой ученик Маркса – самый главный. Это русский революционер, он живет за границей. Ленин – его фамилия. Запомните: Ленин! Так вот, Ленин сказал свое слово – и рабочим и студентам…
Но тут Степа Разин прерывает Шнира. Жалобно, совсем по-ребячьи он просит:
– Азо-о-орка, дай я скажу!
– А не перепутаешь?
– Ну вот!
– Ладно… – Шнир смотрит на Разина отцовским взглядом. – Ладно, говори!
И Степа взволнованно начинает:
– Рабочим Ленин сказал так: «Тот рабочий не достоин названия социалиста, который может равнодушно смотреть, как правительство посылает войска против учащейся молодежи…» А про студентов Ленин сказал: «Только поддержка народа и, главным образом, поддержка рабочих может обеспечить студентам успех, а для приобретения такой поддержки студенты должны выступать на борьбу не за одну только академическую студенческую свободу, а за свободу всего народа! Академической свободы не может быть при беспросветном рабстве народа!..» Верно я сказал, Азорка?
– Чуточку переврал, но опечатка незначительная, – одобряет Шнир. – Главное привел правильно.
Забежав чуточку вперед, скажу: Ленин, о котором я тогда впервые услыхала от Шнира, оказался прав.
Сильнейший разворот рабочего движения (почти не прекращавшаяся цепь рабочих забастовок, демонстраций), приведший через два-три года к революции 1905 года, очень крепко поддержал и студентов. В частности, знаменитая «Обуховская оборона» в Петербурге заставила призадуматься даже такую тупую силу, как царское самодержавие. «Обуховская
оборона» вылилась в уличную схватку бастующих рабочих Обуховского завода с полицией и жандармами. Безоружные рабочие, действуя одними только камнями, несколько раз заставляли правительственные войска отступать. Это была уже уличная борьба. Это, как выражались начальствующие лица, «пахло баррикадами».Вот тогда правительство пошло на вынужденные уступки и в отношении студентов, сданных в солдаты. Под предлогом пересмотра дела студенты-солдаты были возвращены.
Известий о Шарафуте не было очень долго. Так долго, что уж и догадок никаких у нас не возникало, кроме самых страшных…
Тут пришло второе и последнее письмо. На таком же листке, какие дал ему Леня, в таком же конверте с адресом, написанным рукой Лени, – и опять только одно слово: «Нищастям». Тут уж не может быть сомнений: Шарафут попал в беду. Но где он? Как ему помочь? Где его искать?
Все страшно взбудоражены. Растерялись, огорчены, а что делать, никто не придумает. Даже Иван Константинович! Правда, он повторяет свою любимую мысль:
– Не знаете вы солдата. Солдат так просто, за здорово живешь, не пропадет. Не-е-ет!
Но все-таки Иван Константинович обеспокоен и, пожалуй, вовсе не так уверен в том, что у Шарафута найдется та сверхъестественная выдержка, какой полагается всегда и во всех случаях жизни выручать русского солдата.
Несколько дней спустя мы сидим вечером у Ивана Константиновича в кабинете. Разговор идет, ну, о чем может идти разговор? Конечно, о Шарафуте. Но разговор идет лениво, как ползет по догоревшим угольям в печке догорающий огонь. Ведь нам ничего не известно точно, а догадки мы за эти дни исчерпали все до одной.
Неожиданно из кухни доносится топот (новый денщик Ивана Константиновича, Фома, – такой же мастер топать сапогами, каким был Шарафут, если еще не больший!), грохот резко открываемой двери, шум свалки. Да, да, кого-то тащат, волокут сюда по полу, а этот кто-то сопротивляется.
– Не уйдешь! – кричит Фома. – Не уйде-о-ошь!
Дверь в кабинет распахивается. Фома держит какую-то темную фигуру. Она отбивается от него.
– Пымал! – с торжеством кричит Фома – Здор-р-ровый черт! Весь вечер, смотрю, он кругом дома шастает и шастает.
И тут начинаются чудеса в решете.
Вырвавшись из рук Фомы, темная фигура бросается к Ивану Константиновичу. Фигура оборванна и грязна. Лица не видно – оно все заросло.
Мы не успеваем даже удивиться.
А Иван Константинович, весь просияв, радостно кричит:
– Ах, черт побери мои калоши с сапогами! Шарафутка! Это в самом деле Шарафутка!
Иван Константинович поднимает его с полу, целует его неузнаваемо-дремучее лицо. И Шарафут, показывая на Ивана Константиновича, с торжеством говорит Фоме:
– Она мине целовала!
Мы не сразу узнаем историю Шарафутовых приключений, свалившихся на него за эти недели. Сейчас ему – первей всего! – необходимо то, что Иван Константинович называет санитарными мероприятиями, – баня, стрижка и прочее.
В эти дни его никто ни о чем не расспрашивает. Такое у него измученное лицо, такая непривычная наивно-недоуменная печаль. Видно, хлебнул горя через верх.
Лишь на третий день Шарафут приходит в себя. Все эти дни он либо спит, либо ест. Видно, и спал не досыта, и оголодал. Денщик Фома – веселый парень, начинающий каждое обращение со слов: «Так что», – поражается Шарафутову аппетиту.