Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

– Так что, ваше благородие, – говорит он Ивану Константиновичу, – я так думаю: не иначе, как из татарина днище выпало. Никак не наестся!

Все объясняется очень просто. И очень страшно.

Родина Шарафута – Мензелинский уезд, Уфимской губернии – одна из местностей, сильно пострадавших от голода и эпидемий. Мы этого не знали – ведь подробных сведений о распространении «недорода» и болезней в газетах не печатают. Шарафут слыхал, как об этом говорили в вагоне, но ему и в голову не приходило, что это такое, какое отношение может это иметь к его семье.

Когда со своим заветным сундучком под мышкой Шарафут шагал проселком в свою деревню, ему стали попадаться навстречу односельчане И каждый из них, как говорит Шарафут, узнавая его, «плакала». Но говорить никто ничего не говорил – сам, мол, увидишь.

Ну, Шарафут и увидел…

Больше половины деревни вымерло. От голода и тифа. Семья Шарафута сперва продала корову. Потом коня. Купил богатый мужик из соседнего села. Шарафут произносит: «Ба-а-там мужикам!» Купил за гроши. Люди уже шатались от голода, а когда же и наживаться, как не на человеческой беде!

Когда съели то, что выручили за скот, тогда подумали: а на что теперь – без коня! – нужны плуг, соха, борона? Продали и это. А затем продали и земельный надел, то есть тот клочок земли, которым владели спокон веку: к чему земля, если ее нельзя и нечем обрабатывать? Все скупили «баа-там мужикам»… Наконец продали с себя все – до последней тряпки… Есть-то ведь надо! Каждый раз, когда Шарафут повторяет свой вопрос: «Кушить нада?», мы все яснее представляем себе постепенное погружение крестьянской семьи в трясину голода, болезней, смерти.

Когда все было продано, рассказывает Шарафут, все «помирала». Ели хлеб из лебеды и желудей. Подбавляя в хлеб землю, даже навоз… Потом заболели, очевидно, голодным тифом. Когда Шарафут приехал, он застал в живых только младшего братишку – «она еще живая была». Запасливый Шарафут вынул из кармана остатки своей дорожной еды – большой кусок хлеба. Братишка схватил хлеб обеими руками, но он уже не мог, не имел силы есть. Мальчик только крепко прижимал хлеб к себе. Так, с куском в руке, и умер.

Шарафут сидел около мертвого братишки. Вдруг слышит – шорох. Обернулся, а в избу вползает соседская девочка лет десяти – двенадцати. Вставать на ноги девочка уже не могла, передвигалась ползком. На Шарафута она не смотрела, она словно не видела его. Он подумал – слепая. Но нет – она смотрела в одну точку, не отрываясь: на кусок хлеба в мертвой руке мальчика.

Глава девятнадцатая Мы – абитуриенты!

У каждого времени года свои собственные призывные голоса. Самый веселый голос, конечно, у весны. Ведь он впервые становится слышен после тихих зимних месяцев, когда нам уже чуть прискучила тишина: уже давно из-за двойных рам не было слышно уличных голосов и звуков – не говоря уже о пении птиц! – давно уже по обледенелым мостовым не стучали колеса, и только бесшумно, еле шурша, скользили сани и падал на землю снег.

И вдруг… Вслушайтесь! Вслушайтесь внимательно: весенние голоса возникают задо-о-олго до прихода настоящей весны! В какое-то удивительное солнечное утро раздается негромкий, но такой веселый голосок: «Да!.. да-да!.. да!.. Дада-да!..» Это воркует капель – милая, застенчивая капель вежливо и деликатно напоминает вам о том, что зима на исходе.

Дальше звучит уже целый хор: в пение капели вступают голоса луж и канавок. С каждым днем их становится все больше. Они уже не смотрят остановившимся взглядом, как кукольные глаза, – они текут, льются. Иногда под вечер их прихватывает морозцем! – они останавливаются, но ненадолго: утром солнце снова освобождает их, и они продолжают свой победный путь. Негромкими звоночками ручьи объявляют всему свету об открытии ребячьей навигации. На этот зов отовсюду спешат мальчишки – реже девчонки – с бумажными корабликами, а то и просто с пустыми коробками из-под папирос: это, как всем известно, отличные быстроходные катера, в особенности если их еще подстегивать прутиками.

А как весело стучат ноги там, где из-под ледяной корки успели обнажиться доски и плиты тротуаров! Это уже не зимне-осеннее старческое покашливание и сморкание простуженных калош, это приплясывающий дробный перестук подошв и каблуков. И в этом – снова голос весны! Ее самой еще нет, но она приближается и аукается с нами разными голосами – далекими и близкими…

Если вдуматься, то голос весны – тогда еще очень-очень далекой – мы восприняли осенью, в самом начале учебного года, когда узнали, что мы абитуриенты!

Впервые услыхали мы это слово от Лапши. Когда осенью началось ученье в седьмом – последнем! – классе, Лапша, конечно, сказал нам речь.

Начал он, как всегда:

– Уважаемые госпожи! Поздравляю вас с переходом в последний класс… – Вот тут Лапша и ввернул непонятное новое слово: – В этом учебном году вы уже – не просто воспитанницы старших классов. Вы абитуриенты!..

Дальше Лапша объяснил нам значение этого незнакомого слова. И, хотя говорил он, по своему обыкновению, тягуче и нудно, мы слушали его с интересом.

Оказалось, «абитуриент» означает «уходящий», «стоящий у выхода» – так сказать, у порога, готовый перешагнуть через этот порог, чтобы уйти.

– Окончится этот учебный год, – тянул Лапша, – вы перешагнете через порог. И для вас начнется неведомая, новая жизнь…

Дальше шли, как полагается, пожелания, предостережения и прочая, и прочая, и прочая, как пишут цари в своих манифестах. Дальше мы, как водится, благодарно «макали свечкой» и благовоспитанно зудели «бзум-бзум-бзум». Ну, словом, все было так, как принято в лучшем обществе.

Но слово «абитуриенты» было произнесено, и мы его запомнили. Мы абитуриенты! Мы приближаемся к окончанию нашего учения. Мы стоим у порога, около двери, – и она вот-вот распахнется перед нами.

Правда, тогда, осенью, это было не очень «вот-вот»… Нам предстояло еще восемь-девять месяцев ученья и выпускных экзаменов. Но сейчас, ранней весной, мы уже близки к осуществлению этой радостной мечты. Мы словно чувствуем уже в руке металлический холодок: это ручка той двери, которая должна раскрыться; нам слышится характерный звук: так впервые после долгой зимы отпирается дверь нежилой дачи; так, с легким прищелком, вырывается пробка из бутылки с лимонадом. Мы перешагнем через порог – прямо в жизнь!

Робкий голос в душе напоминает: «Еще какая она окажется, эта жизнь! Неизвестно…» Когда моешь уши, вода шлепает, журчит и переливается в ушах, звеня разными словами, – Юзефа уверяет, что это примета. Я суеверно прислушиваюсь к голосу воды. Иногда вода гремит: «Ура! Ура!» А в другие дни она посвистывает: «Неизвессс… Неизвессс…» Но чаще всего торжественно предсказывает: «Прекр-р-расно, прекрасно!» Наверное, это – самое правильное предсказание. Конечно, жизнь будет замечательная, иначе какой же в ней смысл? Нет, давайте: весна так уж весна! Она идет, она уже близко, и, конечно, она чудесная! И кому она нужна, если она не самая прекрасная из всех самых прекрасных весен!