Дорога в Аризону

Родители Тэтэ восприняли его подвиг с меньшим воодушевлением. Мать, узрев помятого сына, пришла в ужас. Весь вечер она осматривала и осторожно ощупывала опухоли и рассечения на лице у Толика. На следующий день хотела даже отвести его в поликлинику на рентген, однако дед отговорил ее, заверив, что оснований для паники нет. Отец также отнесся к факту драки сына сдержанно, глубокомысленно заметив лишь, что драка – это последний аргумент в споре, который должен быть особенно веским. Тем не менее, Толика в наказание лишили не только прогулок в течение месяца, но и возможности поехать вместе с классом в Ленинград на будущие зимние каникулы. Несколько дней Тэтэ просидел дома, закоченевшей рукой прикладывая пакет со льдом к синяку под глазом, и появился в школе только тогда, когда синяк сменил цвет с баклажанного на желто-зеленый.

Друзьями после этой драки, как это часто бывает между вчерашними недругами, Толик и Перс не сделались, однако и открыто враждовать перестали, избегая новых стычек. Тем более, у Тэтэ не было резона затевать новую свару сейчас: мужал он, конечно, как и все пацаны в его возрасте, быстро, однако Перс прибавлял в росте и весе все же быстрее и основательнее. Кроме того, Толик интуитивно понимал, что кулаками завоевать Нику, которой, к слову говоря, не было тогда среди зрителей драки в детсаду, он все равно не сможет: здесь требовалось что-то иное. Но что?.. Ответ неожиданно для себя он нашел в драмкружке, который посещал дважды в неделю – по вторникам и четвергам.

Глава 13

Занятия драмкружка в отличие от занятий всех прочих детских кружков проходили не в Доме пионеров, а в Доме культуры – громоздком здании оранжево-белой расцветки с коринфскими колоннами у входа. Это было единственное сохранившееся до наших дней старинное сооружение в городе. Дом был воздвигнут в самом начале второй половины XIX века тогдашним хозяином поместья – бывшим лейб-гвардии штаб-ротмистром, известным на весь Петербург повесой и бретером. Сердца столичных красавиц, как девиц, так и незамужних, гвардеец разбивал легко и безжалостно, брал их в зависимости от ситуации приступом или резвым наскоком, сопровождая свои альковные победы салютующими хлопками пробок от шампанского и залпами дуэльных пистолетов. Судьба заботливо хранила его и от погибельных пуль, и от изощренной мести вельможных рогоносцев, чьи рога были столь высоки и ветвисты, что на них можно было вешать шубы, сабли и ружья с примкнутыми штыками. Тем более загадочным и необъяснимым для верных друзей лихого штаб-ротмистра стал итог его амурных похождений, последовавший за очередной и финальной, как оказалось, интрижкой – с очаровательной женой тайного советника Скоромного, которую не портила даже коротковатая шея. После нескольких недель бомбардировок юной прелестницы огнедышащими письмами и гарцевания на вороном жеребце перед окнами ее дома на Мойке лейб-гвардии Дон Жуан добился согласия на свидание. Однако в ночь перед встречей ему во сне явился ангел. Ангел, как и положено, имел за спиной два развесистых лебединых крыла, но был облачен в мундир лейб-гвардии корнета того самого полка, в котором служил наш неуемный волокита. Хотя штаб-ротмистр мог присягнуть, что видит это ангельское лицо впервые в жизни. Ангел-корнет щелкнул каблуками и драматическим тенором предостерег ловеласа от визита в особняк на Мойке. По ангельским сведениям, ревнивый супруг искусительницы, который, как предполагалось, должен был днем отбыть на встречу с прусским консулом, прознал о запланированном свидании жены от недоброжелателей удачливого красавца-гвардейца и приготовил в доме засаду. Вследствие чего, доложил ангел, рандеву закончится для штаб-ротмистра самым катастрофическим образом, говоря точнее – он будет застрелен, а тайный советник Скоромный объяснит полиции свои действия тем, что принял его за вора.

Проснувшись наутро, штаб-ротмистр, по обыкновению своему, не забыл тотчас виденный им ночью сон, но, напротив, размышлял о нем весь день вплоть до назначенного часа свидания. Бесстрашный гвардеец не верил в вещие сны, тайные знаки и прочую мистическую галиматью, однако на сей раз все же принял необходимые меры предосторожности. По его совету, жена Скоромного во всеуслышание объявила прислуге, что будет отдыхать у себя в спальне на втором этаже дома, тогда как сама незаметно юркнула в английский кабинет на первом этаже, куда ее верная горничная уже провела томимого страстью гвардейца. Донесение ангела-корнета оказалось абсолютно верным: штаб-ротмистр едва успел запечатлеть жгучий поцелуй на трепещущей шее своей новообретенной любовницы и запустить гуттаперчевую длань ей за корсаж, как услышал доносившиеся со второго этажа крики взбешенного Скоромного, внезапно вернувшегося домой. Пока обманутый супруг высаживал запертую дверь будуара, гвардеец, собрав напоследок сладостный нектар с женских уст, благополучно бежал через окно.

Казалось бы, наш штаб-ротмистр с его безмятежной натурой по завершении всей этой истории должен был лишь хохотать в компании таких же кутил, как и он сам, над одураченным тайным советником, радоваться тому, что столь виртуозно избежал уготовленной западни и расценить ночной сон как помощь небес в его любовных авантюрах. Но штаб-ротмистр посмотрел на ниспосланное ему вещее сновидение совсем другим взглядом. На него неожиданно нашло отрезвление. Воинствующий греховодник счел явленного во сне ангела грозным предупреждением свыше, которому он должен внять и покончить раз и навсегда с прежней распутной жизнью.

На следующий же день штаб-ротмистр подал в отставку. Получив ее (и избегнув, возможно, тем самым, участи многих своих полковых товарищей, сложивших головы в Крымскую кампанию), он вернулся в родной дом, где принял бразды правления имением из рук дряхлеющего отца. Женившись на белесой и тощей дочке соседей-помещиков, скончавшейся впоследствии во время пятых родов, бывший гвардеец зажил мирной, но не лишенной честолюбивых замыслов и прожектов жизнью в деревне. При нем в имении были построены швейная мануфактура, ставшая позже промышленной основой будущего городка, каменный храм Архангелов Господних – на месте старой деревянной церкви – и особняк с коринфскими колоннами, переиначенный после революции в Дом культуры.

В войну, во время оккупации, в доме располагался немецкий штаб, где гитлеровцы допрашивали и пытали местных жителей и пленных партизан. При освобождении города Дом культуры был сильно поврежден, однако после войны его восстановили и достроили, возвели новую, более просторную, нежели прежде, сцену, на которой теперь сдобные, обильно напудренные дамы в потрескивающих атласных платьях исполняли оперные арии и русские романсы, фольклорные ансамбли задорно отплясывали кадриль и заезжие столичные знаменитости вдумчиво отвечали на записки с вопросами из зала в ходе творческих вечеров.

Детскому драмкружку было дозволено заниматься в главном зале, чей таинственный полумрак вызывал в юных актерах безудержный прилив творческого вдохновения. Толик посещал кружок уже второй год. В раннем детстве он хотел стать милиционером, затем – астрономом, однако, повзрослев, окончательно и бесповоротно определился с выбором будущей профессии, поняв, что его неотвратимо влечет театральная сцена, а в большей степени – киноэкран. К такому неопровержимому выводу Толик пришел, в 17-й раз посмотрев кинокартину "Пираты XX века", среди персонажей которой наибольшее восхищение у него, как и у многих других мальчишек, вызывал не отважный советский механик Сергей (Тэтэ отметил про себя, что в облике Сергея что-то смутно напоминало ему Перса), а беспощадный летучий корсар – узкоглазый и узкогубый Малыш. Ради драмкружка Толик бросил секцию фехтования в спортшколе – к негодованию тренера, видевшего в нем перспективного рапириста. "Извините, Валерий Иваныч, но я вдруг понял, что не могу тыкать в человека шампуром, как в кусок мяса. Психологически не могу", – заявил тренеру Толик, довольный тем, что навыки обращения с рапирой, полученные на тренировках и соревнованиях, пригодятся ему в будущем – на уроках фехтования в театральном училище.

Он, конечно, знал о неимоверном конкурсе в эти самые училища и во ВГИК, но не сомневался, что станет одним из счастливчиков, удостоившихся благосклонности приемной комиссии. Все необходимое для этого у Тэтэ, по его собственному мнению, было – природная впечатлительность вкупе с богатым воображением, живой острый ум, эрудиция и красивая образная речь, развитые благодаря художественной литературе, которую он глотал полками и стеллажами, уверенность в себе и ямочка на подбородке, как у Фокса, который, как известно, бабам нравился. Кроме того, Толик пел в школьном хоре вторым голосом и был непременным участником всех музыкально-драматических композиций, представляемых школой на городских конкурсах художественной самодеятельности в преддверии майских и ноябрьских праздников. Огранку же своего артистического таланта Тэтэ доверил слегка подрагивающим рукам руководителя драмкружка – Генриха Романовича.

На самом деле руководителя звали Геннадием Романовичем, но об этом знали немногие. Еще в молодости начинающий актер Геннадий Пуповицкий решил, что для него лично и для искусства вообще будет лучше, если он сменит имя на монаршее "Генрих". Сценический псевдоним, несомненно происходивший, как и мирское имя, от слова "гений", пришелся ему впору, и с того самого времени даже его родственники и члены его многочисленных семей именовали артиста исключительно Генрихом. Генрих Романович, средних лет мужчина с оплывшим лицом, был выдающейся личностью – выдающейся как целиком, так и отдельными частями своего грузного тела. Выдающимся был его живот, свисающий на ремень полупустым мешком картошки. Выдающимся был бержераковский нос, на котором можно было сушить белье, – длинный, угреватый, нежно-алого цвета утренней зорьки. Редеющие сальные волосы, начинающиеся на середине оголенной головушки Генриха Романовича, становились полноводными в районе затылка, ниспадая на плечи, словно султан из конского хвоста на шлеме доблестного эллина. Иногда в чертах усталого лица бывшего московского актера вдруг на мгновение появлялись проблески чего-то действительно величавого и породистого – будто золотые монеты блистали на дне залива. Но набегающая рябь морщин и пленка скопившейся за долгие загульные годы житейской тины так же быстро эти проблески гасили.

Язык руководителя драмкружка был цветистым и сочным, изобилуя тяжеловесными и пышными, как театральные люстры, эпитетами, выдававшими в нем человека возвышенного. Генрих Романович употреблял словечки вроде "приятственно", "отвратственно", "недурственно", интонационно нажимая на сдвоенную "н", будто на клавишу, от чего слово звучало еще более веско. Для выражения же высочайшего одобрения или подчеркивания непомерной важности чего-либо использовался эпитет "генеральный" ("генеральная", "генеральное", "генеральные") – "генеральный спектакль", "генеральный бифштекс", "генеральная женщина", "генеральная погода".