Дорога в тысячу ли

— Почему ты не хочешь, чтобы я этому научился?

— Я отправил тебя в эти американские школы, чтобы никто… — Мосасу сделал паузу, — чтобы никто не смотрел свысока на моего сына.

— Папа, это не имеет значения.

— Я работал и зарабатывал деньги, потому что думал, что это сделает меня человеком. Я думал, что люди будут уважать меня, если я стану богатым.

Соломон посмотрел на него и кивнул. Его отец редко тратил на себя, но он платил за свадьбы и похороны сотрудников, платил за обучение их детей.

Лицо Мосасу внезапно просветлело.

— Ты можешь передумать, Соломон. Позвони Фиби, когда она вернется домой, скажи, что сожалеешь. Твоя мать была очень похожа на Фиби — волевая и умная.

— Я хочу жить здесь, — сказал Соломон. — Она нет.

Соломон взял бухгалтерскую книгу с отцовского стола.

— Объясни мне это, папа.

Мосасу помолчал, затем открыл книгу.

В первый день месяца Сонджа проснулась расстроенной. Ей снова приснился Хансо. В последнее время он часто появлялся во сне, совсем молодым, в белом костюме, белых кожаных туфлях. Он всегда говорил одно и то же: «Ты моя девочка, моя дорогая девочка». Сонджа просыпалась и стыдилась этого. Она должна уже забыть его.

После завтрака она отправилась на кладбище, чтобы очистить могилу Исэка. Как обычно, Кёнхи предложила пойти с ней, но Сонджа отказалась. Они не совершали традиционное корейское поминание. Как христиане, они не верили в поклонение предкам. Тем не менее обе вдовы все еще хотели поговорить со своими мужьями и другими усопшими. Любопытно, но Сонджа чувствовала теперь большую близость с Исэком, чем при его жизни. Мертвый, он стал доступнее.

Когда поезд из Йокогамы достиг станции Осака, Сонджа купила хризантемы цвета слоновой кости у старой кореянки. Исэк говорил: когда придет время быть с Господом, истинное тело пребудет на небесах, а что случится с бренными останками, не слишком важно. Нет смысла приносить любимому на могилу продукты, ладан или цветы, не нужно кланяться, так говорил он. И все же Сонджа не могла преодолеть желание принести что-то прекрасное на могилу. В жизни он почти ни о чем не просил ее, и она вспоминала его теперь как человека, восхвалявшего созданную Богом красоту.

Она была рада, что Исэка не кремировали. Она хотела, чтобы мальчики могли навещать своего отца. Мосасу часто посещал могилу, и Ноа, прежде чем исчезнуть, тоже приходил с ней сюда. Ей никогда не приходило в голову спросить их, говорили они с отцом или нет, а теперь слишком поздно. Что сказал бы Исэк о смерти Ноа? Наверное, понял бы его страдания, нашел бы для него верные слова. Жена Ноа кремировала его, так что могилы не осталось. Сонджа говорила с Ноа, когда оставалась одна. Иногда она ела нечто восхитительное, вроде тыквенного тоффи, и жалела, что теперь, когда у нее были деньги, она не могла купить ему лакомства, которые он любил в детстве. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как он умер, боль не исчезла, но притупилась.

Сонджа не была на похоронах Ноа. Он не хотел, чтобы его жена и дети узнали о ней, она и так уже совершила ошибку. Если бы она не посетила его тогда, он все еще был бы жив. Хансо тоже не пошел на его похороны. Ноа исполнилось бы теперь пятьдесят шесть лет. Как случилось, что Исэк и Ноа ушли, а Хансо все еще жив? Разве это справедливо? Хансо лежал где-то в Токио на больничной койке под присмотром медсестер и дочерей. Она давно не видела его. Но скучала она не по Хансо и не по Исэку. Во сне оживала ее юность, начало жизни, ее желания — то, как она стала женщиной. Без Хансо, Исэка и Ноа не было ее собственной жизни.

Утешением для нее служило понимание, что люди, которых ты любишь, всегда остаются с тобой. Иногда она останавливалась перед вокзалом или витриной книжного магазина и вдруг чувствовала в ладони маленькую руку Ноа, как в его детстве, и она закрывала глаза и вспоминала его сладкий травяной запах и его усердие. Это были поразительно счастливые мгновения. И они продолжали жить, пока жила она.

Она взяла такси от железнодорожного вокзала до кладбища, затем прошла к ухоженной могиле Исэка. Сондже нравилось протирать от пыли мраморную надгробную плиту, прежде чем поговорить с мужем. Она опустилась на колени, провела по каменному квадрату полотенцем, которое принесла для этой цели. Имя Исэка было вырезано на японском и корейском языках. 1907–1944. Белый мрамор сиял в лучах солнца и был почти горячим на ощупь.

— Дорогой, — сказала она, — Мосасу здоров. На прошлой неделе он позвонил мне, потому что Соломон потерял работу в этом иностранном банке, и теперь мальчик хочет работать с отцом. Представляешь? Интересно, что бы ты на это сказал?

Тишина поощряла ее.

— Интересно, как ты… — она осеклась, увидев Учида-сан, смотрителя кладбища.

Сонджа сидела на земле в черном шерстяном брючном костюме, рядом лежала дорогая дизайнерская сумка, которую Ецуко подарила ей на семидесятилетие. Смотритель остановился перед ней и поклонился, она ответила и улыбнулась воспитанному молодому человеку. Учида-сан выглядел моложе Мосасу. В свои семьдесят три Сонджа не чувствовала себя очень старой. Интересно, он услышал ее бормотание по-корейски? Учида-сан поднял заступ, еще раз поклонился и ушел.

Сонджа положила обе руки на белый мрамор, как будто так могла коснуться Исэка.

— Хотела бы я услышать от тебя, что с нами будет. Хорошо бы Ноа был сейчас рядом с тобой.

В нескольких рядах от нее Учида-сан очищал камни от сырых листьев. Время от времени он поглядывал на нее, и Сонджа смущалась его вниманием, странно разговаривать с могилой в чьем-то присутствии. Ей хотелось немного задержаться. Желая показать, как она занята, Сонджа открыла свой холщовый мешок, убрала в него грязное полотенце. В нижней части сумки она нашла ключи от дома с брелоком, в который были вставлены миниатюрные фотографии Ноа и Мосасу.

Сонджа почувствовала, как набегают слезы, и не могла сдержаться.

— Боку-сан…

— Да? — Сонджа с удивлением посмотрела на смотрителя.

— Могу я предложить вам чай? У меня есть термос чая в коттедже. Он не самый лучший, но горячий.

— Нет-нет, спасибо. Все время вы видите, как люди плачут, — сказала она на ломаном японском.

— Нет, на самом деле очень мало людей приходит сюда, но ваша семья регулярно. У вас есть два сына и внук, Соломон. Мосасу-сама приходит каждый месяц или два. Я не видел Ноа-сама уже одиннадцать лет, но прежде он приходил в последний четверг каждого месяца. По нему часы можно проверять было. Как Ноа-сама? Он был очень добрым человеком.

— Ноа приходил сюда? Приходил до 1978 года?

— Да.

— С 1963 по 1978 год? — Она назвала годы, когда он жил в Нагано, и указала на фотографию Ноа на брелке. — Вот он?

Смотритель уверенно кивнул, затем поднял глаза в небо, как будто пытался прочитать там некий календарь.

— Да-да, хай. Он приходил в те годы и раньше. Ноа-сама сказал мне ходить в школу и даже предлагать заплатить за меня, если захочу.

— В самом деле?

— Да, но я сказал ему, что у меня пустая тыква вместо головы и что бессмысленно отправлять меня в школу. Кроме того, мне здесь нравится. Тихо. Все, кто приходит в гости, очень добры. Он попросил меня никогда не упоминать про его визиты, но я не видел его больше десяти лет, и мне было интересно, вдруг он уехал в Англию. Он велел мне читать хорошие книги и принес мне переводы великого британского автора Чарльза Диккенса.

— Ноа, мой сын, мертв.

Смотритель приоткрыл рот и охнул.

— Мне очень грустно это слышать, Боку-сан. Очень грустно. — Учида-сан выглядел несчастным. — Я надеялся сказать ему, что после того, как я закончил все книги, которые он принес мне, я купил больше своих. Я прочитал все книги мистера Диккенса в переводах, но мой любимый роман — первый, который он дал мне, «Дэвид Копперфилд». Я восхищаюсь Дэвидом.

— Ноа любил читать. Очень любил.

— Вы читали мистера Диккенса?