Дорога
Шрифт:
Через два часа, после четырех выкуренных сигарет Лариса Ревенко вернулась домой с готовым решением.
– Я пойду в школу и заберу свои документы, – объявила она Татьяне Федоровне.
– Зачем это? – перепугалась бабка.
– Отнесу их в вечернюю школу. Пойду работать.
– Да ты чего? – всплеснула руками бабка. – Учись, пока есть возможность. Десятый класс окончишь, в институт поступишь, вон тебе и репетиторов наняли – чего ж не учиться при такой-то жизни. Зачем тебе работать? Накормлена, напоена, одета…
– У меня нет возможности учиться, – оборвала ее Лариса. – Я не могу больше жить за чужой счет, я не хочу сидеть на шее у тети Любы и дяди Родика. Я уже взрослая и могу сама себя
– Господи, – запричитала Татьяна Федоровна, – да что ж ты такое говоришь-то? Ни у кого на шее мы с тобой не сидим, никому мы не в тягость. Ну что им, лишнего куска хлеба для сироты жалко? У них денег куры не клюют, жрут от пуза, каждый день новое, за все время ни разу не было, чтобы они вчерашнее грели. У них деньжищ видимо-невидимо. И не убудет от них, если они бедной сиротке копеечкой помогут.
– Я все сказала, – холодно произнесла Лариса. – Нет, еще не все. С сегодняшнего дня мы едим только дома. Никаких ужинов у Романовых.
– Да ты что, деточка?! Как же – дома? У них всегда так вкусно и так всего много… А мы-то с тобой на одну мою пенсию не прокормимся. И телевизор у них хороший, по нему кино смотреть одно удовольствие.
– Я повторять не буду. Никаких ужинов, никаких телевизоров. Они не нанимались нас с тобой опекать и развлекать. Они работают, устают, им дома покой нужен, а мы торчим у них каждый вечер, как три тополя на Плющихе. Вот теперь действительно все.
С этими словами Лариса ушла в свою комнату, хлопнув дверью.
Четыре месяца, которые прошли между отчислением Николаши из института и его уходом в армию, стали для Любы Романовой непрерывным кошмаром. Больше всего она боялась, что сына отправят воевать в Афганистан. Сын же, казалось, вообще об этом не думал, он пустился во все тяжкие, по нескольку дней не ночевал дома, пару раз приходил избитый, однажды осенью появился без куртки и часов и сказал, что его ограбили, но Люба понимала, что и куртку, и часы он просто-напросто поставил на кон и проиграл. Она отдавала себе отчет в том, что исправить Колю уже нельзя, наказывать поздно, убеждать бесполезно и остается только молиться, чтобы остался живым и здоровым.
После 14 августа, когда вышло постановление Совета Министров СССР о разрешении организации кооперативов по сбору и переработке вторичного сырья, Николаша постоянно говорил о том, что если бы не грядущая служба в армии, он бы сейчас развернулся и заработал кучу денег, у него в голове роились всевозможные проекты, он без конца бегал на какие-то деловые встречи и даже, кажется, стал меньше играть. Родиславу идеи легких заработков не нравились, он считал их опасными и нечестными, но Люба уговаривала мужа не переживать из-за этого: все, что угодно, лишь бы вырвать сына из компании картежников.
Отдельную проблему пришлось решать с Николаем Дмитриевичем, который на протяжении четырех последних лет так и не узнал, насколько плохо на самом деле учится его внук. Деда тщательно оберегали от информации не только о Колиных «хвостах», но даже и о неудовлетворительных оценках, и старый генерал был уверен, что мальчик учится на «хорошо» и «отлично» и получает стипендию, благодаря которой иногда делает дедушке небольшие, но очень приятные подарки вроде дефицитных книг или теплых зимних перчаток. И как при такой ситуации объявить Головину, что Колю забирают в армию?
Пришлось пойти на совершенно беспринципную ложь: с согласия родителей Коля поехал к деду и объявил ему о своем решении взять в институте академический отпуск и пойти на военную службу.
– Я понял, что если не отслужу в армии,
то не смогу потом сам себя уважать, – говорил Николай, глядя на генерала честными ясными глазами. – Родина так много мне дала, и я просто обязан отдать ей долг. Образование никуда не убежит. Гораздо важнее стать настоящим мужчиной.Николаю Дмитриевичу это пришлось по душе, он обнял внука, похлопал по плечу и сказал, что не зря всегда гордился им.
– Я всем говорил, что мой внук меня не подведет и честь семьи Головиных не уронит. Теперь я вижу, что был прав. Ты оказался даже лучше, чем я думал. Спасибо тебе, порадовал старика.
Николай был достаточно циничен, чтобы в этот момент не провалиться от стыда сквозь землю. Он даже не покраснел, он слушал деда вполуха, ему важно было побыстрее «отстреляться» с вынужденным визитом и ехать на квартиру, где в этот вечер намечалась по-настоящему большая игра, от которой Коля многого ожидал.
Наконец наступил ноябрь, и Колю направили нести службу в стройбате. Люба вздохнула с облегчением: слава богу, не Афганистан. Она готова была стойко перенести двухлетнюю разлуку с сыном, лишь бы знать, что он не рискует ежедневно и ежечасно своей жизнью.
Николашу, как человека с незаконченным высшим образованием, поставили после учебки командиром отделения, в котором, кроме него, не было ни одного русского парня – все сплошь выходцы из республик Средней Азии и Закавказья, в основном деревенские, или, как они себя называли, аульские, очень плохо говорящие по-русски, доверчивые, добродушные и трудолюбивые. На их фоне Николай Романов выглядел в глазах старших командиров просто-таки гигантом мысли, которому можно без опасений и излишнего контроля доверить руководство десятком малограмотных солдат. Руководил Коля с удовольствием, дисциплину в отделении поддерживал на должном уровне и проявил недюжинные организаторские способности, за что неоднократно поощрялся и был у себя в части на хорошем счету. Очень скоро прапорщики, старшины и молодые офицеры обнаружили, что рядовой Романов не только отлично несет службу, но еще и отлично умеет скрасить досуг, и вокруг него немедленно образовалась компания картежников. Одних Коля учил премудростям игры, с другими играл всерьез, по-настоящему.
Ему часто давали увольнительные, и Николай использовал их с умом: покупал в сельмаге водку и сигареты и перепродавал солдатам по завышенной цене. Кроме того, находящиеся в подпитии парни готовы были платить за то, чтобы их не поймали в нетрезвом виде и не подвергли дисциплинарному взысканию. И от невыполнения нарядов Романов их прикрывал… Деньги у солдат были, они получали из дома посылки и переводы на имя гражданских лиц, работающих вместе со стройбатовцами, это была всеобщая практика. А коль деньги и продукты были – Николаша всегда мог найти, за что взять мзду. И он брал.
Однажды во время рытья траншеи отделение Романова нашло клад – бидон, доверху набитый царскими червонцами и ювелирными украшениями. В голове у Николая мгновенно возникли десятки комбинаций, как сделать так, чтобы присвоить себе львиную долю находки, разумеется поделившись с кем надо, то есть с командирами. Своих солдат, казавшихся ему тупыми и простодушными, он в расчет не брал вообще, а напрасно, потому что солдаты тоже захотели поучаствовать в дележе, но из-за языкового барьера договориться не смогли, и в результате один из них побежал к командиру батальона жаловаться на несправедливость товарищей. Дело получило огласку, спустить его на тормозах не удалось, обнаружение клада пришлось обнародовать и находку официально сдать государству. Когда встал вопрос о том, кто должен получить причитающиеся двадцать пять процентов, Коля, раздосадованный тем, что «это быдло» нарушило его грандиозные планы, начал вредничать и заявил командирам: