Дорогие девушки

Вот и сейчас он протянул руку, с улыбкой погладил металлические щипцы и прошептал:

— Все хорошо… Все в порядке… Отдыхайте… Сегодня вечером у вас будет много работы.

Он замолчал и напряг слух, как несколько минут назад в спальне, словно надеялся услышать ответ. И на какую-то долю мгновения ему показалось, что он слышит чей-то тихий голос. Слов было не разобрать, но интонацию он уловил — это была интонация благодарности.

Он снова погладил щипцы. Потом перевел взгляд на кожаный бандаж, украшенный металлическими клепками. Выглядел бандаж устрашающе. Этот бандаж был одной из самых любимых вещей в его коллекции. Прекрасная вещь. Зловещая и опасная. И чрезвычайно удобная.

— Прекрасно, — прошептал он. — Прекрасно.

Теперь ему стало легче. Паника ушла. Он словно поговорил со старым, добрым другом.

Пылесос — со всей его бытовой функциональностью, правильностью, обыденностью — выглядел среди этих вещей лишним. Как громоздкий, нежеланный, утомительный гость.

Усмехнувшись, он протянул руку и взял пылесос.

* * *

Ну вот. Теперь комната приобрела прежний ухоженный вид. Правда, не хватало стеклянного кувшина и хрустальной пепельницы, но тут уж ничего не поделаешь. Вещи не вечны так же, как и люди. Нужно стойко переносить потери.

Он убрал пылесос в чулан и тихо, на цыпочках, прошел в спальню. Постоял, прислушиваясь, у дверного косяка. Потом тихо позвал:

— Эй!

Подождал, не будет ли ответа, и повторил:

— Эй! Все в порядке? Я убрался в гостиной. Осколки я выбросил. Теперь можно снова ходить по ковру, не опасаясь порезов.

Из-под покрывала, которым была накрыта клетка, послышалось что-то вроде тихого рычания.

Он улыбнулся. Слава Богу, клетка снова не пуста. Пустота невыносима. Она еще хуже беспорядка. Он всегда радовался, как ребенок, когда ему удавалось в очередной раз заселить клетку. Обычно все продолжалось недолго. Но на этот раз он решил растянуть удовольствие дня на два. А может, даже больше. Тут уж как повезет — заранее предсказать абсолютно невозможно.

Одних хватает часов на восемь, другие не протягивают и часа. Причем физические данные не имеют никакого значения. Предмет может быть тощ и жилист с виду, но чрезвычайно живуч. А крепкое с виду существо загибается после первого же сеанса.

— Рычишь? — спросил он с улыбкой. — Ну, рычи, рычи. Я люблю, когда рычат. Хуже, когда молчат.

Рычание тотчас же стихло. Он понял, что допустил ошибку, и досадливо поморщился.

— Вообще-то, тишину я тоже люблю, — попробовал он исправить ситуацию. — Я наслаждаюсь тишиной, а посторонние звуки меня раздражают. Слышишь?

Ответа не последовало. Он понял, что врал слишком неубедительно, и снова поморщился. «Ну ничего, — сказал он себе. — Ничего, пусть помолчит». А вслух произнес, стараясь, чтобы голос звучал мягко и доброжелательно:

— Ну, ладно, помолчи. Набирайся сил. Они тебе скоро понадобятся. Впереди у нас много работы, очень много. Если что-нибудь понадобится, дай знать. Я рядом. Знаешь песню?

Дай мне этот день, Дай мне эту ночь, Дай мне хоть один шанс, ты не уснешь, Пока я рядом…

Он пропел это очень тихо и с чувством. Потом еще немного постоял в дверях — уходить страшно не хотелось. Однако всему свое время. Сейчас нужно заняться приготовлениями. Он сделал над собой усилие и вышел из спальни.

На кухне он для начала сварил себе крепкого кофе. После обеда его всегда клонило в сон, но спать было нельзя. Слишком много работы, слишком много.

Он выпил две чашки крепкого, сладкого кофе. Потом выкурил сигарету. Вообще-то, он не курил, но перед работой всегда выкуривал одну хорошую сигарету. Это было похоже на ритуал, а он с детства уважал ритуалы.

Дымя сигаретой, он посмотрел в окно. Погода за окном стояла тихая, безветренная, на небе — ни облачка. Глядя в окно, он вспомнил, как лет двадцать назад сидел вот также в грязном сарае и смотрел в маленькое окошко. Сидел, как загнанный зверек. По лицу его текли слезы, а он тер их рукой, растирал по опухшему лицу.

Вдруг за спиной у него скрипнула дверь. Он вздрогнул и притих, побоялся даже оглядываться. Кто-то тихо подошел к нему сзади (он слышал, как скрипнули доски под ногой незваного гостя).

— Эй! — окликнул его тихий голос. — Эй, ты живой?

— Живой, — ответил он, потому что боялся не ответить, и тут же съежился, ожидая удара. Никогда не знаешь, что лучше, — ответить или промолчать. Ударить могут и за то, и за другое.

Однако на этот раз удара не последовало. Последовал вопрос.

— Чего ты здесь сидишь?

Теперь он узнал голос спрашивающего. Это был Виктор, самый сильный мальчик в отряде. Добродушного Виктора можно было не бояться.

И тем не менее, прежде чем ответить, он на всякий случай вжал голову в плечи. Голос его прозвучал тонко и слабо:

— Просто так.

— Чего просто так?

— Просто так сижу.

Виктор помолчал, потом сплюнул себе под ноги и небрежно поинтересовался:

— Плохо тебе здесь, да?

— Почему? Хорошо.

— Чего ж хорошего, когда тебя каждый день лупцуют?

— Я привык, — тихо и безропотно ответил он.

— Привык? Да разве ж к такому можно привыкнуть?

— Не знаю. Я привык.

Виктор снова помолчал, что-то обдумывая.

— Знаешь что, — снова заговорил он, — ты не должен себя так вести. У тебя всегда такой вид… такой, что не хочешь ударить — а ударишь. Почему ты всегда смотришь в землю?

— Не знаю.

— Смотреть надо прямо и ходить прямо, а не так, как ты. Знаешь, как ты ходишь?

Он качнул головой и тихо ответил:

— Нет.

— Как крыса! — сказал Виктор. — Вот, посмотри!

Он обернулся и с испугом посмотрел на Виктора, все еще ожидая побоев. Виктор скрючился, ссутулился, опустив руки почти до земли, и нелепо заковылял по сараю, все время испуганно оглядываясь назад.

— Видишь? Вот так ты и ходишь.

Виктор улыбнулся ему, и он улыбнулся Виктору в ответ.

— Ого! А ты, оказывается, и улыбаться умеешь!

Он тут же стер улыбку с губ и испуганно проговорил:

— Я не хотел.

— Да ладно тебе, не бойся. Просто я никогда раньше не видел, как ты улыбаешься. У тебя все время такое кислое лицо. — Виктор помолчал, с брезгливым интересом разглядывая своего собеседника, так обычно дети разглядывают какое-нибудь странное насекомое, нестрашное, но противное.

Пауза затянулась. Глядя на Виктора, он снова почувствовал страх. После таких пауз всегда следовало что-нибудь страшное, какое-нибудь особо изощренное издевательство.