Дорогие мои, хорошие!… Стихи друзьям: оды, мадригалы, посвящения, поздравления, тосты, пародии и другие экспромты
Шрифт:
оно сходило в окружении
любви печальной и простой…
Неоновое отражение
дрожит на мокрой мостовой…
Но в час,
когда асфальтовые отмели
освобождает городской потоп —
как холодно
неоновый поток
переливается
над призрачными окнами!
И кажется —
как будто тайну отняли.
Как будто отобрали, отыскали
одну из тайн, одну из малых капель,
в душе светящихся,
как в утреннем лесу,
где хрупкий блеск
и влажное мерцанье,
и тишина.
И в ней, ранимой,
едва удерживает ветка навесу
росинки чистую слезу.
* * *
Утро, в раме брезжащее, раннее,
северным узором сведено.
Теплое твое дыхание
растворяет мерзлое окно.
На зальделом мутноватом краешке
проступает робкая вода,
и в округлом, тающем экранчике
проплывает снежная звезда.
Загадай,
пока она, роняемая
неподвижным небом января
и его молчаньем охраняемая,
падает, кристаллами горя, —
светлую загадку зимней комнаты,
где легко кружится голова,
и еще не сказаны, но копятся
снеговые, чистые слова.
МИЛОМУ МОЕМУ ДОРОГОМУ СВЕТИКУ, ВИДНОМУ ДИРИЖЕРУ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Чьи-то музыки напрасно бесятся,
завлекая, грохоча, маня.
Ты моя единственная песенка,
вечная мелодия моя.
Мое счастье от одной тебя зависимо,
потому прошу от всей души:
будь всегда пиано-пианиссимо,
ну а форте-фуриозо приглуши!
И еще одна мольба — не выдуманная,
выстраданная вполне:
свои песни посторонним индивидуумам
ты не пой, красавица, при мне.
Пусть тебе не будет это странно:
дело в том, что яростно любя,
даже к магазинчику «Светлана» —
и к тому ревную я тебя…
Я от пения — надежно застрахованный.
До чего обидно, черт возьми!
Я вложил бы Моцарта с Бетховеном
в самое простое до-ре-ми.
Но хочу, чтоб ты, родная, знала:
я намерен творчески расти,
робость одолею я к финалу
жизненного своего пути.
Вот когда начнут смыкаться глазоньки
у могилы зябкой на краю,
я тебе чего-нибудь из классики
твоего любимого спою!
ВОЗВРАЩЕНИЕ С ЮГА
У нас осенние ветра
гремят мощней органного хорала —
ты
за горами
и за Гаграми
на жаркой гальке загорала.
У нас на лицах
бледность плавает,
в квартиры прячемся мы
день-деньской,
а ты приехала
мулаткою,
и в тыщу раз черней
гогеновской.
Мы порошками дышим мятными
и слабым запахом лекарства,
а
ты пронзаешь ароматамихмельного,
южного лукавства.
Смугла, легка,
ты смотришь иначе,
ты черноморским ветром
вымыта,
ты чайка с юга,
ты чаиночка
в стакане
северного климата!
* * *
Дорогая Светлана Ивановна!
Вы сегодня такая красивая,
как повторно рожденная заново,
как украденная грузинами!
Я от дикого приступа ревности
буду пить все подряд.
Пусть ученые еще с древности
«Вредно пить» — говорят,
я открытие сделал железное
будут медики поражены:
для здоровья мужа самое полезное —
выпить за здоровье жены!
* * *
…Массовые пожары торфяников Подмосковья привели к появлению смога в небе Москвы.
Со мной творятся странные дела:
который день мне все тревожней снится
кромешная чернеющая мгла
над нашею прославленной столицей.
Я вижу: в чреве высохших болот,
в торфяниках, мохнатых и дремучих,
рождается и пущен в оборот
мильярд частиц, горячих и летучих.
От духоты нещадной обомлев,
поникнув безнадежно, некрасиво,
стоит Москва. Она стоит во мгле,
как Уэллсом предреченная Россия.
Гостям приезжим не узнать лица:
знакомый облик незнакомо страшен.
Ни зелени Бульварного кольца,
ни знаменитых белым камнем башен
не разглядеть… А как была мила!
И в этот миг перо остановилось,
и понял я, откуда эта мгла
в мое воображение явилась.
Где жир трещит, от жара обнаглев,
где гонит газ свои свои огни косые,
стоит жена. Она стоит во мгле,
как Уэллсом предреченная Россия.
Нам дата именинная нужна,
чтоб разглядеть с надеждой и тревогой,
что может быть красивою жена,
веселою, счастливою и строгой.
Спасибо дням рожденья! Раз в году
я при гостях, в нарядном помещеньи,
к ногам твоим смиренно припаду
с невнятными словами о прощеньи.
Я говорю: «Прости. Благодарю.
Благодарю воистину покорно.» —
и строчки эти скромные дарю,
как веточки любви, ожившие повторно.