Дорогие мои, хорошие!… Стихи друзьям: оды, мадригалы, посвящения, поздравления, тосты, пародии и другие экспромты
Шрифт:
без бумаг из ответственных сфер:
ты народный актер. Впрочем — мало.
Ты — народный вахтер СССР!
Повторю: ты актер превосходный —
образ, маска, чечетка, куплет.
Но еще ты вахтер наш народный
и другого подобного нет.
На дежурство особого свойства
добровольно поставил себя:
за родных, за друзей беспокойство —
это вечная вахта твоя.
Если некому больше помочь нам
и спасти нас от бед и обид,
мы ему позвоним среди ночи,
знаем: Лялин на вахте, не спит.
Хоть
и в душе хоть какая пурга,
он помчится и выручит друга,
а порой, в доброте — и врага.
И всегда мы его выделяем
добротой как особой чертой:
Чарли Чаплин Андреевич Лялин —
он и клоун, но он и святой!
В заключенье вернусь к сервировке
и скажу фамильярно: «Мон шер!
Пусть фужеры немного неловки —
никого не пугает фужер.
Ведь для нас ты повыше министра,
наша самая знатная знать,
не фужеры — графины, канистры
за тебя мы готовы поднять!
Ты сегодня в коротком антракте,
завтра снова труды и бои.
Долгих лет тебе, Толя, на вахте
сцены, дружбы, семьи и любви!»
* * *
Обесценилась наша страна,
все те лозунги и плакаты,
те цитаты и те имена,
на кого мы молились когда-то.
Оказалось, мы шли как во сне
и пора возвращаться обратно,
и идеи, что были в цене,
никому не нужны и бесплатно.
Знаем цену прошедшим векам
и большим историческим датам,
знаем цену мы большевикам…
А какая цена демократам?
Их идея чиста и строга,
но смущают знакомые рожи…
Демократия нам дорога,
но с чего-то картошка — дороже.
Цены стали парить в вышине,
не зима впереди, а несчастье.
Но останутся в прежней цене
дружба, верность, любовь и участье.
Именинника знаем сто лет,
и на сцене, а также за сценой.
Но цены до сих пор ему нет,
потому как у нас он бесценный!
* * *
Почти полвека по стране мотался,
а нынче отдых, вроде бы привал…
И с кем ты только в жизни не встречался,
и с кем ты только чарки не пивал!
В истории нет для тебя вопросов,
ты помнишь худсоветы и партком,
немало знал ты и партийных боссов,
и даже был ты с маршалом знаком.
К чему клоню? Работает Тамара,
поет самозабвенно, от души.
Трудись и ты — садись за мемуары
и тоже всей душой их напиши.
Поднимем тост за будущую книгу,
чтоб восхитила всех друзей она,
весомая, как хлебная коврига,
веселая, как чарочка вина!
Борису
МАРЬЕВУПугачеву уральской поэзии
ОН ЖИВЕТ НА РАБОЧЕМ ПОСЕЛКЕ
Лирический репортаж в трех тостах
Можно мрачно.
Война.
Оборона.
Безуспешные вылазки.
Враг свиреп.
На большой и холодной Земле
двадцать восемь лежат,
как панфиловцы,
командир которых,
конечно, не Глеб.
Можно весело.
Бешеный скок.
Сиянье подков.
Враг
расстрелян
к чертовой матери.
Двадцать восемь упряжке
лихих годков,
командир которых,
конечно, Марьев!
В литературе страдная пора, горит восток восходом новым,
редактора стоят, как трактора,
любой пейзаж перепахать готовы.
И после них, на правильных полях,
в командировку творческую вешнюю
из ССП пробьют нетленный шлях,
чтоб сеять доброе, разумное и вечное.
Ах, Боря, не тебе, не мне в укор
я говорю: там вырастет крапива.
Как хорошо, что хоть верблюд двугорб
и не отредактирован ретиво!
Пусть в зоопарке, в клетке и в углу,
но косолапы и толсты медведи.
Как хорошо, что есть такая глушь,
куда редактор просто не доедет!
Погода шепчет: беги на вокзал,
катись
на природу,
и — мордой
в озимь.
Но Воловик
позвонил
и сказал:
«Сегодня
Марьеву
двадцать восемь».
Двадцать восемь
в паспорте
Марьева,
двадцать восемь
в ртутном столбике
мая —
любит,
значит,
товарищи,
май
его
и заздравную ртуть
за него
подымает,
я и сам
в ореоле
температур,
я и сам
полюбил
поэта,
я и сам
подыму —
но только
не ртуть,
но
за это,
за это,
за это!!
ДУРАКИ
(Борис Марьев)
Ну зачем же так,
скажи на милость,
разрушать природную красу?
Вот, к примеру,
елка народилась
в дальнем и нехоженном лесу.
И пока она зимой и летом
расцветала, зелена, легка —
наша многогрешная планета
родила большого дурака.
Смело к солнышку тянулась
елка всем на радость в зимней тишине,
а дурак кружился серым волком,
портил воздух и мешал стране.