Дорогой широкой

Древним язычеством пахнуло в воздухе.

— Боже святый, крепкий святый, бессмертный, помилуй нас!

Каток шёл на малой скорости, чтобы самые дряхлые поспевали следом. В таком деле и впрямь торопиться некуда.

— Отстрадала старая, — тихо сказал Богородица. — Теперь в раю отдыхать будет, вроде как в пансионате для престарелых.

— Какой рай?.. Она же комсомолкой была, церкви разоряла, — не удержался от подколки Юра.

— Ну и что? — спокойно ответил Богородица. — Я тоже комсомольцем когда-то был. А потом воровал. В церкви, правда, залезать не доводилось, но ведь крал. На свете всё прощается, кроме душегубства.

Богородица помолчал, затем запел тихонько, чтобы не услышали провожающие:

Еду, еду, еду я, Сам с собой беседуя, О судьбе-судъбинушке, Горькой сиротинушке…

Юра оглянулся через заднее стекло. Деревенских крыш уже не было видно, лишь торчала водонапорная башня. Забытый Ванечкой насос продолжал качать воду: через сливную трубу лилась на землю светлая струя. Деревня плакала, не думая о том, что по дороге будет скользко идти.

Еду я и думаю, Думу думаю мою. Дума задуменная, Доля загуменная.

* * *

Возвращались назад, отвозя в навозной телеге всю людскую громаду. То-то раздолье было бы капитану Синюхову, вздумай он заглянуть в здешнюю глубинку! Перевозка людей в тракторной телеге запрещена, буксировка катком запрещена, а быть может, и ещё что запрещено, о чём не ведает никто, кроме орудовца Синюхова. Вот только оштрафовать всю деревню разом не получится даже у самого старательного милиционера. Бабы до смерти загомонят.

В деревне, к удивлению и чуть ли не ужасу старух, Юра и Богородица отказались брать водку. А ведь предлагалась не палёная ацетоновка и даже не «бредберёвка», а покупная водка, левая, но вполне качественная. Не зная, чем отблагодарить благодетелей, оставили их обедать, на что путешественники с готовностью согласились. Горячего они не ели уже давно и соскучились по настоящей еде. На деревенских поминках — не как в городе, салатиков не подают, еда всё основательная: серые щи из крошева со свининой, тушёная картошка с бараниной (бегал бяшка по двору и не знал, что пережить ему хозяйку всего на один день), холодец с хреном. Мужики долго за таким столом не сидят, а, вдарив по стакану, отправляются во двор беседовать или куролесить. Не стали задерживаться и Юра с Богородицей; они тут пришлые, нечего портить застолье.

Возле катка их уже поджидала новая пассажирка. Плотно сбитая баба, по деревенским меркам вовсе не старая, по всему видать — лишь недавно расплевавшаяся с работой и ушедшая на пенсию. Разумеется, с кутулями; налегке русские женщины не ездят. Туда едут — волокут, обратно возвращаются — волокут вдвое против того. Вид у тётки был решительный, и кутули уже прислонены к вальцу.

— До Волока подкиньте! — не попросила, а словно приказала она.

Путешественники переглянулись. Сытный обед не располагал к долгим поездкам, хотелось отколеситъ пару километров и расположиться на травке, покормить комарих, лениво поговорить ни о чём. Но делать нечего, Юра кивнул и полез заводить дизель. Тётка уселась на сиденье рядом с Юриным местом, сзади устроила кутули. Богородица безропотно полез на инструментальный ящик.

Тронулись в путь.

— Ну, наконец-то бабка Нюра померла, — начала разговор пассажирка, которую Юра успел окрестить про себя медведицей. Было что-то тяжеловесно-звериное в её ухватках, и не хотелось везти такую на своей машине. — Я уж заждалась, когда подохнет, а она всё скрипит и скрипит. Добрых людей господь прибирает, а плохие и чёрту не нужны.

— Чем же тебе старуха досадила? — спросил Юра.

— А нечего чужой век заедать. Господь-то людям лет поровну дал, и кто лишку живёт, тот у других отнимает.

— Это что, тебе господь сам, что ли, сказал? — язвительно произнёс Юра.

— Ну не сам, а старичок один, божий человек. Люди, говорил он, живут семьями, и потому божий гнев и благодать на всю семью делятся. Ежели кто долго живёт — другим меньше достанется. Был у кого в предках праведный угодник — той семье многое прощается, чего только не вытворяют, а горя нет никакого, за дедовы заслуги. Зато уж у кого грешников в роду много, тем беда! А бабка Нюра, она мне двоюродной тёткой приходится, так она грешница и развратная!

— Какой уж тут разврат в девяносто пять лет?

— А не скажи… Она, Нюрка, така блядуща! Четверо детей — и все от трёх разных мужиков.

— И что такого?

— Это вам, кобелиному племени, «что такого», а тут дело божеское! Прежде, если девка какая в подоле принесёт, её только на б… и звали, а нынче взяли моду: мать, мол, одиночка! Нет уж, раз не от мужа родила, значит — потаскуха!

— А ведь дева Мария Христа тоже не от мужа родила, — произнёс Юра, кожей чувствуя, как сжался в комок Богородица, притулившийся на железном ящике. — Ты же сейчас божью матерь потаскухой назвала.

— Да ты что?! — вскричала тётка. — Антихрист! Прочь отсюда!.. — потом вспомнила, в чьей машине сидит, и примолкла.

— Души тебе не жалко? — тихо спросил Богородица.

— А ты бы и вовсе молчал! Я тебе про душу сама всё рассказать могу. Наука установила, что душа размером в одну десятитысячную среза волоса. Ещё, говорят, атомы какие-то есть, но эти раз в десять побольше. Вот душа-то меж атомов и мечется, и одна только молитва ей в помощь. Кто молится, тот и в рай попадёт.

— И что ж теперь будет, когда бабка Нюра померла? — вернул Юра разговор в прежнее русло.

— А ничего не будет. Слишком уж ведьма на свете зажилась, а семье, чтобы счастье вернулось, искупление надо. Младенец должен помереть за все Нюркины грехи. Тогда господь всю семью простит. Вон Нюшку, девчонку, видали? Ей это на роду и написано, недаром её, как и бабку, зовут.

— Так уж она вроде бы не младенец.

— То-то и беда! Ведь девчонка эта, Нюшка, чем только жива? Астма у ей с рождения, и умом не задалась. Такую не жалко. Я уж Тамарке, матери ейной, всё как есть растолковала. Ей же и делать ничего не надо: разок на холоде оставить или лекарство позабыть. Зато потом жизнь начнётся — лучше не надо! Нет ведь, дура, упёрлась как бык. Без неё бы Нюшка давно преставилась, а мамаша её на этом свете держит, помереть не даёт. На меня так окрысилась — видите, с поминок выперла! Ну да ничего, я свою долю наследства всё равно забрала, — тётка тряхнула тот мешок, что лежал у неё на коленях.

— Какое же наследство от двоюродной тётки при живых-то детях? — поинтересовался Юрий, чтобы хоть как-то заглушить злое, под стать тёткиным рассказам чувство, которое грозило вот-вот выплеснуться наружу.

— Какое положено, то и забрала! — отрезала медведица.

— Будет вам свариться, — мягко сказал Богородица. — Давайте я вам лучше сказку расскажу. Сказка со смыслом, и называется она «Яма».

— Ну давай, — позволила тётка, усаживаясь поудобнее. — Ври про свою яму.

Богородица повозился немного, стараясь уместить затёкшие ноги, и начал рассказ:

Тут неподалёку деревенька стояла, бесперспективная, и жила там тётка Аксинья. Такая ли скромница, да постница, да молельщица и богу первая помощница. По деревне идёт — в землю глядит, глаз не подымает, да ведь свой глазок-смотрок всё примечает. А как домой придёт, на молитву станет, то обо всём господу напомнит.

— Натка в огороде моркву пропалывала, а Лёшка мимо шёл. Так Натка гряды бросила, к плетню подошла и давай зубоскалить! А сама замужня, и Лёшка женат. Я обратно с водой шла, а они всё лясы точили. На людях промеж ними плетень был, а уж что без людей промеж, ними было — того не знаю. Ты уж, господи, этот Наткин грех не забудь да и Лёшке помяни. А ещё видала, как бабка Луша с помоями скорлупку яишную выплеснула. Пост на дворе, а у неё — скорлупка. Видать, оскоромилась бабка Луша. А ещё, господи, Анну накажи, за грех гордыни. Она, эта Анна, со мной на лавочке посидеть не захотела, кивнула, словно барыня какая, и мимо прошла…