Дорожный иврит. Путевая проза

И видно: она знает, что говорит. Знает, что сейчас самое важное — это то, что за последние пять лет Текоа увеличилось вдвое; что в Текоа очень много детей. И так далее. Тут с ней не поспоришь. Здесь, на Территориях, похоже, и решается будущее Израиля.

Вышел проводить Инну. Ждали машину соседей, будущих жителей Текоа Женю и Регину. Они здесь живут пока на съемной квартире, ждут разрешения на строительство. Приехали из Одессы. Инна тоже из Одессы. Регина: «Была недавно в Одессе. Грустно. Другой город стал. Нет евреев. Нашла в парке скамейку, на которой сидят все те же еврейские бабушки, но и только. И еще в городе очень много стало белых. Светловолосых. Нет-нет, дело не только в евреях. В Одессе жило много одесских армян, много греков. Сейчас их нет».

Вчера уже не было сил записывать — про ощущение истории Израиля, когда гулял по только что отстроенным улицам Текоа. Где и как ее смотреть. Ну да — Старый город в Иерусалиме, Цфат, кварталы Хеврона, кварталы Вифлеема и так далее. Ну а тот камень, что сейчас меня окружает, он, так сказать, еще не намоленный, новенький, только-только отесанный. Улицы и улочки из отдельно стоящих особняков, но соединенные забором, асфальтом, каменными полами дворов в единое пространство. Пространство, приготовленное для жизни. Уютно, красиво. Но и одновременно пространство, особой энергетикой созданное: обустроиться, сделать эту землю жилой, сделать эту землю еврейской.

Вот это и есть история Израиля. И я ее свидетель. Я вижу людей, которые эту историю делают, ну, скажем, ту же Инну Винярскую, которая уже тридцать лет занимается строительством поселений. То есть в этом вот безмятежном почти, загородном, полудеревенском пейзаже вокруг меня как раз это напряжение. Ну и это ведь тоже история, которая делается на твоих глазах. Крохотный по мировым масштабам Израиль не первых полосах всех газет. И уже не первое десятилетие. Точка, в которой сошлись западная цивилизация и арабское средневековье.

Ленина фраза: «Знаешь, почему у нас такая хорошая агентурная сеть в Палестине? Да потому, что слишком узок для жизни современного человека проповедуемый ими вариант ислама. Слишком много запретов для живой жизни. И потому так много арабов, готовых к сотрудничеству».

Жуткое ощущение, когда смотришь по ТВ на грузную, как башня средневековой крепости, пожилую мусульманку, с щелью в черной ткани, из которой светят ее глаза, и слушаешь клокотание в ее голосе: «Уничтожить Израиль! Стереть с лица земли эту разъедающую жизнь мировую язву! Жизни не пожалеем!» Персонификация ненависти, реальной готовности умереть за то, чтобы не было на земле евреев. Тут нет места для мысли, для человеческого разговора. Куда там до нее Шевченке с Куняевым. Ощущение, как будто на тебя поезд прет.

Ну а я записываю все это, сидя на том же каменном крыльце, в тенечке от черепичной крыши и виноградных лоз. С дремлющими передо мной в кресле и на диване двумя стариками. С яростным чириканьем птиц на деревьях и со звуком их крыльев, взбалтывающих короткими сильными взмахами воздух. Маленькие птицы, а сколько шума. С треском цикад и отдаленным подвыванием бензопил, клекотом отбойных молотков, визгом сверл, вгрызающихся в камень.

Турист ты здесь или не турист, это уже, в конечном счете, гомеопатия.

Все дело в том, на что и как смотришь.

Ну да, исторические камни Иерусалима, Хеврона, Вифлеема. История Израиля. Она же — история всемирная, откуда начинался язык той культуры, на котором мы говорим. И мы ловим следы человеческих рук на камнях как свидетельства рождения этого языка, то есть — нас. Мы видим следы, оставленные человеком две или три тысячи лет назад. Но ведь камень — он ведь еще и сам по себе. Он такой же древний. Для нас — почти вечный. У него свои измерения жизни, как и у собаки Игоря Руши, которая крутится возле меня, как у птиц, вспархивающих с каменных перил крыльца, когда я тянусь за пепельницей. Они не разговаривают с нами. Они сами по себе. И мы сами тоже ведь включены в этот мир на тех же правах, что и камень, и птица, и собака. И не обязательно ставить себя выше всех и числить их добавлением к нашему миру. Камню нет дела до следа, оставленного на нем инструментом резчика тысячу лет назад. Или — до тени, упавшей на него от проносившего мимо свой крест Христа. Мы же, отслеживая эти следы, эти тени, пытаемся разговаривать, тем не менее, с камнем, а не с самими собой. Но получается с трудом.

Евреи с арабами жили на этой земле так долго, что для кого-то национальность — это вопрос, так сказать, личной самоидентификации. Игорь рассказывает про знакомого араба из соседней с Текоа арабской деревни, который считает себя арабом, при этом мать его похоронена на их деревенском арабском кладбище, и над могилой у нее шестиконечная звезда.

Инна рассказывала, что в первые годы вокруг Текоа была непроглядная мгла по вечерам. Ни огонька. Пустыня. И я представляю себе это по виду с крайних улиц соседнего, за горой Иродион, поселения — темно-серая желтоватая зимняя пустыня, аскетичный пейзаж, меланхоличный; почему-то напоминающий федоровскую «Оттепель», покой, сосредоточенность, и я облизнулся при мысли: вот бы сюда — с компьютером и незаконченной рукописью месяца на два, и чтобы в окне — только вот этот вид.

Ну а сейчас склоны покатых гор вокруг Текоа светят белыми арабскими домиками. Деревни по большей части новенькие — арабы начали активно заселять эти склоны недавно, и как раз потому, что появились евреи, а значит — работа, плюс дороги, электричество, водопровод и т. д. И для жителей этих арабских деревень снос еврейских поселений — это только в дурном сне.

Собственно они эти поселения и строят.

Каждое утро встречные потоки машин: евреи-поселенцы из Текоа едут на работу в Иерусалим, навстречу машины с арабами-строителями — едут в Текоа работать.

Армия просила обносить поселения забором, так легче охранять. Инна настояла, чтобы вокруг Текоа не было забора. Есть ворота для въезда с будкой охранника и полудекоративный не слишком длинный забор. Все остальное открыто.

18.20 (в автобусе на автостанции Иерусалима перед выездом в Тель-Авив)

Девочка-солдат, серьга в носу, на правом ухе висюлька. Стоит за мной в очереди на посадку. Черты лица мелкие, внешность заурядная. Попробовал пропустить ее в автобус вперед себя, она удивленно запротестовала

— Бат ай мэн (хоть и старый), ю — янг вомен.

— Ноу-ноу-ноу — улыбка еще шире, и дурнушка превратилась почти в красавицу. Не хочет она быть «янг вомен».

20 ноября

12.20 (пляж)

Вот ведь гадство какое! Чем вынужден заниматься я, сидя на тель-авивском пляже, о котором год мечтал? Вместо того чтобы вкушать эту средиземноморскую истому, я вспоминаю процитированные вчера по радио антисемитские высказывания Максима Шевченко и, соответственно, составляю фразы для текста, который надо обязательно написать про вот эту войну для какого-нибудь нашего издания. При этом непроизвольно вслушиваюсь в звуки окружающего меня мира: в свист и рокотание с неба (самолет, вертолет, что там еще?), пронзительное бибиканье грузового фургона, выворачивающего из-за кофейни задом, сигналы башенного крана, сигналы поднимающегося строительного лифта и т. д. Ну и где она — вожделенная «нега бытия»?

21 ноября

16.14 (в мастерской)

Утром на пляже. Вода заметно похолодала. Немного поплавал. Пил кофе. Вернулся домой и сел писать «Азаку». После обеда прогулялся от Нес Циона напрямую до Дизенгофа, оттуда до бульвара Бен-Гуриона, по нему до Бен Иегуды, и по Бен Иегуде домой. Треугольник. Напрягала несделанная работа.

22 ноября

19.16 (в мастерской)