Досье Дракулы

Сегодня днем я вошел в будуар Сперанцы, рассыпаясь в извинениях.

— Прошу вас, мистер Стокер, перестаньте, — прервала меня она. — К чему все эти извинения? Разве вы добавили нашей семье дурной славы? Если так, тем лучше! Говорите все плохое, что о нас знаете, Брэм, лишь бы мир не стал воспринимать нас, Уайльдов, всерьез.

Сегодня, однако, мне было не до острот Сперанцы. Это я и дал ей понять, не улыбнувшись в ответ. Теперь она знала, что я настаивална встрече с ней по уважительной причине, хотя явился во внеурочный, «неуважительный», по ее понятиям, час.

— Ну, Брэм, говорите же! Смело и без утайки выкладывайте все вашей Сперанце. Вижу, вас просто распирает от желания высказаться.

Она похлопала по кровати рядом с ней, приглашая сесть.

Я приходил на Парк-стрит в полдень, потом в час и каждый раз оставлял Бетти записку о том, что пришел по делу величайшей важности. И вот, когда Сперанца наконец проснулась, а было это в половине третьего, она соблаговолила принять меня, еще лежа в постели, но уже за работой, облаченная в то, что она называла «литературным одеянием», — свободное платье без корсета из белого батиста, с таким же чепцом. По поводу этого наряда она говорила, что ее дух не может быть свободным, не может испытывать божественное вдохновение, если тело ее стеснено.

— Хотя, — сказала Сперанца, закрывая чернильницу и отставляя в сторону свой кроватный столик для письма, — нынче я далека от того, чтобы взывать к небесным силам. Боюсь, музы оставили меня и посещают теперь лишь моего сына. И эта ежедневная механическая, рутинная работа с пером и чернилами убивает во мне последние ростки вдохновения.

И чтобы у меня не осталось никаких сомнений, что в ее трудах нет ничего возвышенногои что она пишет сейчас ради денег, и ничего другого, она добавила:

— Мои кредиторы настоящие хищники, мистер Стокер.

— Мне жаль это слышать, — сказал я.

И поскольку Сперанца никогда раньше не заговаривала со мной о своей нужде, гораздо большей, нежели моя, я позволил себе высказать предположение, что если у Оскара дела хороши, по крайней мере лучше, чем прежде, то и у нее все наладится. Она ограничилась фразой, что, мол, ее второй сын — «хороший мальчик», и сменила тему, вернув мне свое внимание.

— Прискорбно видать вас в таком состоянии, мистер Стокер.

Я сидел понурившись, уронив подбородок на грудь.

— Ну так в чемже дело?

Еще когда я блуждал по Гросвенор-сквер, ожидая, когда Сперанца проснется, я раздумывал, как мне лучше приступить к изложению своего дела. В конце концов, если речь идет о невозможном, то с этого лучше всего и начать. А потому, когда прозвучал ее вопрос, я выпалил без всяких предисловий:

— Сперанца, я видел невозможное!

Она застонала.

— О боже, я вижу, это серьезно. Но боюсь, Брэм, вы провели слишком много времени среди англичан, поэтому призовите свое ирландское начало и тогда уже беритесь рассказывать. Можете делать это так поэтично, как вам угодно, но в первую очередь налегайте на факты. Факты, пожалуйста! И побыстрее!

Я повторил, что видел невозможное, из чего Сперанца заключила, что я совсем плох, вздохнула и сказала с кривой улыбкой:

— Но, дорогой, невозможного нет. Невозможный сейчас в Париже.

Она взбила свои подушки, устроилась поудобнее и продолжила:

— Но если вы все-таки и правда видели Ас-кара Фингала О’Флаэрти Уиллса Уайльда, я была бы, по крайней мере, рада услышать о его скором возвращении в Лондон: что он вообще там делает, среди этих французов? Не знаю, может быть, это не материнское дело, но Констанция в последнее время чувствует себя не слишкомхорошо, и одинокая жизнь на Тайт-стрит ей совершенно не подходит. Мальчики ее изводят, она все время жалуется мне на беспричинные страхи. Я боюсь за нее, Брэм, честное слово, боюсь.

— С Оскаром мы не виделись, — ответил я, — но скажите, что так тревожит Констанцию? Надеюсь, не здоровье?

На самом деле мне ли было не знать, что ее тревожит, ведь мне не давало покоя то же самое.

— Не физическоездоровье, нет.

И Сперанца, что было вовсе не похоже на ее обычную изысканность, выразительно покрутила вымазанным чернилами пальцем у виска.

О Констанции я больше не говорил, лишь попросил Сперанцу при следующей их встрече передать ей мои наилучшие пожелания.

— Это, боюсь, произойдет не очень скоро. Ну ладно, Стокер, довольно об этом. Что там у вас, говорите.

Я набрал воздуху и, собрав всю свою храбрость, спросил:

— Что вы знаете об одержимости?

Сперанца, не помедлив и мгновения, ответила:

— Я ведь ирландка. Задержание, содержание под стражей, удержание штрафов — это все про нас, а вот насчет одержимости — не знаю.

— Сперанца, прошу вас. Это очень серьезная тема и трудная для меня.

— Хорошо, тогда я, мистер Стокер, хоть это и трудно для меня, сначала запишу свои каламбуры.

Она потянулась за листом бумаги и взяла с подставки перо.

— Подождите минутку, я быстро. Ас-кар будет мне благодарен за остроту.

Затем она села выпрямившись, положила руки на колени и сплела свои длинные пальцы. Она смотрела на меня широко открытыми глазами. Короче говоря, она была серьезна, и мне хотелось закричать, ибо я боялся, что теряю друга. Что, если Сперанца сочтет меня сумасшедшим? Но нет, слава богу, эта благословенная леди, истинный друг, выслушав, уточнила:

— Одержимость? В религиозном смысле?

— Более или менее. Можно сказать, одержимость злым духом. Демоническая одержимость.

— Мое мнение… Хм, судя по морщинам на вашем челе и мешкам под глазами, это не простое любопытство и не поиски литературного материала.

— Нет. Для этого существует Британская библиотека. Мне же нужна мудрость, в поисках которой я и пришел в дом Уайльдов.

— И правильно сделали, мистер Стокер, совершенно правильно. Но теперь, я полагаю, последуют подробности.

— О да, — подтвердил я, — великое множество.

Прошло полчаса, за которые я успел поведать Сперанце всёбез утайки. Опустив, разумеется, причастность Констанции — это дело семейное. Выслушав рассказ о зажаренных собаках Тамблти с вырезанными сердцами, Сперанца, сидевшая прямо в ходе мой исповеди, откинулась на подушки и пробормотала:

— А ведь он мне сразу не понравился, совсемне понравился.

Долгое время она ничего больше не говорила, глаза ее блуждали, словно не могли сфокусироваться (мне оставалось лишь гадать, уж не слышала ли она голоса или, по крайней мере, пыталась услышать), и сверлили меня, будто выискивая признаки безумия. Их, надо полагать, не обнаружилось, ибо Сперанца как ни в чем не бывало произнесла: