Достоевский и Апокалипсис

Итак, вот мысль, которая, удивляюсь, не взорвалась во мне раньше: какая музыка, какой композитор больше всего соответствует Достоевскому?.. Первое, что пришло в сердце, в голову: Шнитке. Вот тот переход из кончерто гроссе — от немыслимой, казалось бы, невозможной завихренности — вдруг к… пошлейшему «танго».

Весь Достоевский и есть вот этакий контрапункт.

Достоевский — Чехов

А. Чудаков. «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле…». Чехов и вера (Новый мир. № 9. 1996, 186–192).

Он приводит три важнейших прямых высказывания Чехова на этот счет, «счастливо дошедших до нас».

«Первое сохранено памятью Бунина, одного из самых точных чеховских мемуаристов. Чехов, по его словам, “много раз старательно и твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме — сущий вздор”». <…> Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие — факт».

«Второй текст — слова Чехова в записной книжке. Эту запись он перенес в начале февраля 1897 года в свой дневник. Тем самым она была изъята из художественного контекста, где могла потенциально принадлежать будущему персонажу, но стала выраженьем собственной мысли Чехова. Цитируем по дневниковому тексту, слегка отредактированному по сравнению с записной книжкой:

«Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно не знает ничего или очень мало» (с. 187).

«Третий важнейший текст на эту тему — письмо Чехова к Дягилеву 30 декабря 1902 года.

“Религиозное движение, о котором вы пишете, само по себе, а вся современная культура сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы бы хоть в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога, т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура — это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает”» (с. 188).

И еще цитата из Чехова (о Толстом):

«Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия, — это уж очень по-богословски. Решать все текстом из Евангелия — это <…> произвольно <…>. Почему текст из Евангелия, а не из Корана?..» (М.О. Меньшикову, 28 января 1900 года) (с. 188).

Давно предчувствовал, что темы — Достоевский и Чехов — не избежать.

Здесь два аспекта: 1. Чехов впрямую о Достоевском (художественность и религия); 2. Анализ объективный.

«Человек поля» (формула А. Чудакова, точнее, конечно, Чехова).

Очень это относится к героям Достоевского, да и к нему самому (см. письмо Фонвизиной 1854 года, его планы «Жития Великого Грешника», Раскольников, Ипполит, Версилов, Иван и Дмитрий Карамазовы — разве не «человеки-поле»?).

И все же такого предельного накала этого противоречия («есть Бог» — «нет Бога»), такого силового поля, как у Достоевского, у Чехова нет.

Лесков, Толстой, Леонтьев — об этом. Кстати, у Тургенева вопрос о вере, в сущности, снят. Во всяком случае, не обострен, а еще вернее — и не поставлен даже.

Черт — Иван: биллионы километров, биллионы лет… Вот поле Достоевского.

У Чехова скорее — пушкинское умерение страстей, противоречий.

Пушкин — первый, хотелось бы сказать, единственный нормальный человек на Руси. Но Чехов — второй.

«Есть странные сближения…»

Общепризнанно, и в этом большая истина, или, точнее говоря, есть большая часть истины: открытия науки (Ньютон, Коперник, Эйнштейн, Дарвин…) могут быть и даже должны быть — «опубликованы» рано или поздно, там или здесь, тем или иным человеком, а истины искусства — абсолютно личностны: понимаете, не будь Бетховена — «Лунной сонаты» никогда бы не было. Так и с Моцартом, и с любым художником гениальным. Это только однопредметно, однозначно, односделано: не будь его, этого художника, никогда этого бы и не появилось…

Это очень верно. Но все-таки даже здесь есть одно, даже два резона.

Есть — факт! — фантастические совпадения, когда разные художники, не зная друг друга, говорят почти одно и то же. Существует испанская пословица: «Двум людям не может присниться один и тот же сон». Оказывается: может!

Судите сами.

Все знают из Ахматовой:

Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда… Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене… И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне.

А вот Эмили Дикинсон:

Он был Поэт — Гигантский смысл Умел он отжимать Из будничных понятий — Редчайший аромат Из самых ординарных трав, Замусоривших двор, — Но до чего же слепы Мы были — до сих пор!

А вот еще два поэта.

Зинаида Гиппиус:

Блевотина войны — Октябрьское веселье! От этого зловонного вина Как было омерзительно твое похмелье, О бедная, о грешная страна! Какому дьяволу, какому псу в угоду, Каким кошмарным обуянным сном, Народ, безумствуя, убил свою свободу, И даже не убил — засек кнутом? Хохочут дьяволы, хохочут псы над рыбьей свалкой, Хохочут пушки, разевая рты… И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, Народ, не уважающий святынь! (29 октября 1917, С-Петербург)

Максимилиан Волошин:

С Россией кончено… На последях Ее мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали, Замызгали на грязных площадях, Распродали на улицах: не надо ль Кому земли, республик да свобод, Гражданских прав? И родину народ Сам выволок на гноище, как падаль. О, Господи, разверзни, расточи, Пошли на нас огонь, язвы и бичи. Германцев с запада, Монгол с востока, Отдай нас в рабство вновь и навсегда, Чтоб искупить смиренно и глубоко Иудин грех до Страшного суда! (23 ноября 1917. Коктебель)

Там разница между «вариантами» — примерно 60 лет, здесь — меньше месяца.

Разные времена. Разные места. Разные люди — и вдруг: одно и то же. Почти.

Отдаю себе отчет в том, что примеры такие — исключительные. Важнее другое (без чего абсолютно непонятно и первое): все гении художественные, все таланты — да на самом-то деле все люди, каждый человек — сталкиваются с этим триединством: 1) жизнь, 2) смерть, 3) тайна…

Все мы независимо от способностей, национальности, возраста только вокруг этих трех сосен и блуждаем. Не хотим на них смотреть, хотим. Смотрим, не смотрим, все равно вокруг них ходим. Вся мировая литература, вся мировая философия, вся мирская жизнь обыкновенного человека…

Но отсюда же и следует не только неизбежность, но и абсолютная необходимость «одинаковых дум», «одинаковых чувств» — стало быть, и одинаковых, в конце концов, выражений этих мыслей и чувств, иногда до буквальности.

Ну почему гениальные творения Пушкина, Моцарта, Гойи, Микеланджело вдруг, ни с того ни с сего, заставляет нас рыдать, мучиться, вспоминать себя? Почему?

Да потому что есть, осталась в нас еще какая-то струна, одна, пусть одна струна, которая вдруг напрягается. Опущенная, вялая, откликается на призыв этой, другой струны гения и вдруг начинает звучать с ней в унисон. Стало быть? Стало быть, не все потеряно, стало быть, эта струна — есть, стало быть, ей нужно только напомнить ее самое — звучание ее, такое же извне, чтобы она откликнулась, зазвучала, себя вспомнила…