Достоинство

– Хлеб и паштет, – крепко сжала зубы и ответила практически без ненужных эмоций. – Я не себе.

– Кому? – в его голосе, казалось, я услышала неподдельное любопытство.

– Алёнке, – я впилась кончиками пальцев между костяшек другой руки, сжимая до боли, чтобы не разреветься от жалости к самой себе. Всё равно от неё, жалости этой, толку никакого нет – рано или поздно придётся утереть слёзы и идти что-то делать, чтобы хоть попытаться изменить ситуацию. Меня уже почти даже не тянет себя жалеть, но иногда всё же прошибает. Надеюсь, скоро эти порывы совсем уйдут в прошлое. – Это дочь их. Плачет, когда голодная, а они её бьют. Жалко.

– Тебе шестнадцать. Чего не работаешь? – продолжился допрос. Иллюзий я не питала и бутерброды меня не расслабляли – я прекрасно понимала, что это именно допрос, просто в условиях сильно смягчённых за счёт скидки на возраст.

– Работаю. Полы в библиотеке утром и вечером мою, и листовки раздаю, – я глотком опрокинула остатки кофе в себя и подняла глаза на мужчину. – Ну вы же понимаете…

Мужчина прошипел сквозь зубы что-то похожее на "жёваные мрази", но в произношении первого слова я была не уверена, а кому конкретно он это адресовал, моим опекунам или работодателям, я не поняла, да и не стремилась понять. Не знаю, что было более красноречиво – пара глубоких царапин на моей шее, разбитая губа или сбитые костяшки на пальцах, но опер, кажется, и правда понимал практически всё, что я ему сказала без слов. Более того, он верил моим словам. Ну, хоть кто-то.

– Опека? – мрачно спросил мужчина.

– Ни за что, – мотнула головой я. – Лучше здесь, чем в детдоме.

– Чем? – хмурится он. – Там хоть кормят. Баланда, но всё не голодом сидеть.

– Здесь от случая к случаю бьют, – я поёжилась. – Там – каждый день.

– Ты девка не промах, судя по костяшкам, – мужчина кивнул на мои руки, но я не поспешила их спрятать. – А обычных детдомовцев…

– Вас толпой в пятнадцать человек били когда-нибудь? – криво усмехнулась я. – А меня били. Характер у меня и впрямь дрянной, так что конфликты где угодно будут. Лучше уж один на один с бухим боровом, чем с пятнадцатью гиенами.

Мы помолчали. Мужчина смотрел на меня и явно размышлял, что со мной делать, я же уставилась в стену и даже не хотела размышлять на тему "что со мной будет". Загадывать не хотелось – в моём положении это была бы роскошь, которую я не могу себе позволить, она мне просто не по карману. Самообман – одна из первых вещей, от которых приходится отказываться в моей ситуации. Вторая после жалости к себе. Думать о плохом и вовсе не хотелось – этого дерьма в моей голове и без того хоть лопатой греби задаром, задолбало уже. В какую сферу в моей жизни ни плюнь, если покрепче вдуматься, хочется выйти в окно. Нахрен все эти размышления.

– Отпустить тебя и потерять протокол я, допустим, могу, – он произнёс это так задумчиво, что мне показалось, будто он вовсе и не собирался озвучивать эту свою мысль. – Но утром сотрудник ПДН должен будет оформить изъятие тебя из семьи, а по адресу прописки будет проведена проверка на соответствие условиям содержания.

– В курсе, – буркнула я. – Я знакома с процедурой.

– Какая это семья по счёту? – он будто бы чуть смягчился.

– Включая родную? – я крайне мерзко скривила губы, давая понять, что не собираюсь тут душу нараспашку рвать. – Какая разница?

– Завтра утром жди опеку, – мрачно постановил мужчина и захлопнул папку на столе, принявшись выписывать мне пропуск. – И мой тебе совет: не предупреждай своих опекунов. Пусть предстанут такими, какие есть, – я вскинула брови, но он только кивнул в подтверждение, что сказал именно то, что хотел, и намёк мне не послышался. – Всё. Иди.

Глянув мужчине в давно потухшие карие глаза со следами усталости в виде покрасневших белков и малярных мешков, я кивнула, обозначая, что поняла его мысль. Я давно не верю взрослым, ещё лет с тринадцати, когда моего отца посадили, маму забрали в специализированное заведение для душевнобольных, а первая в моей жизни отличницы-паиньки из обеспеченной семьи ПДН-щица вдохновенно рассказывала мне, что в детском доме совсем не так плохо и страшно, как я могла слышать, но ему я почему-то верила, пусть даже и не знала его имени. Наверное, дело в том, что я не вижу объективных причин мне врать – на голову этого оперуполномоченного я свалилась как снег, работником ПДН он не являлся и никаких проблем я ему не доставлю, даже если по приходу домой растормошу эту пьянь и заставлю вылизать квартиру, чтобы встретить опеку хлебом-солью.

Может быть, это и крайне наивно с моей стороны, но взрослым угрюмым мужикам я верю больше, чем всем улыбчивым тёткам средних лет, предпочитающих хим-завивку и цветастые платки с шалями. И этот опер, конечно, тоже мог мне врать, но он хотя бы не стал деланно цокать на мои обстоятельства, называть меня бедняжкой и пытаться утешающе приобнять за плечи, а просто накормил как смог, коротко узнал, что вообще меня толкнуло на кражу, и просто подсказал, что делать дальше, оставляя этот выбор за мной.

– Милана! – окликнули меня уже на выходе с территории. Обернувшись, обнаружила, что это этот же самый оперуполномоченный, вышел на крыльцо и прикуривал от дешёвой китайской зажигалки, а после махнул мне рукой с оранжевым огоньком сигареты, подзывая. Передумал? – На, вот, – он сунул мне в руки три одинаковые сотенные купюры. – Малолетке своей пожрать купи. Ещё не хватало, чтобы тебя через два часа обратно привезли, – он глубоко затянулся, чуть поморщился от горечи табака и на выдохе предупредил: – Не дай бог узнаю, что на сигареты спустила.

– Я не курю, – не стала лгать или язвить я – комок в глотке мешал. – Спасибо… – с силой закусив губу, поблагодарила я. – Я не буду…

– Иди, поздно уже, – оборвал он мою попытку дать обещание, что я не стану предупреждать этих о намечающейся облаве.

Выйдя за ворота отдела, стаскиваю с плеча свой видавший виды рюкзак, каждую из лямок которого мне уже не по разу приходилось пришивать обратно с помощью толстой иглы, больше похожей на шило, и сапожных чёрных ниток, что выглядело откровенно убого на выцветшем полиэстере цвета хаки. Этот рюкзак, равно как и тёмно-бордовую толстовку, которую я вынимаю из его недр и поддеваю под кожаную куртку со сломанной молнией, ещё перед шестым классом купили мне родители, и хвала богам, что я толком не расту ни в рост, ни в толщину, видимо, из-за хренового питания. Как к двенадцати годам вытянулась до метра шестидесяти пяти на пятьдесят килограмм живого веса, так больше особо ничего и не выросло, ни грудь, ни задница, несмотря на больше, чем полгода назад минувшую отметку в шестнадцать лет. Критических дней, и тех ещё не было, впрочем, в текущей финансовой ситуации это для меня скорее в плюс.

До дома я добираюсь довольно быстро, спасибо привычке быстро ходить, несмотря на ноющее колено правой ноги. Фиг с ним, поболит и перестанет, гораздо страшнее представить, что эти гоблины могут сделать с ребёнком, пока меня там нет. Холодный сентябрьский ветер даже сквозь толстовку пробирает до костей, но я воспринимаю это только как мотивацию ещё прибавить темпа. И без того носом шмыгаю, не хватало окончательно свалиться с температурой, и так иммунитет ни к чёрту, а на лекарства я сейчас точно копеек не наскребу. Даже не так важно, обманул меня этот полицейский или нет, ибо в приёмнике и детском доме меня тоже лечить никто не будет, знаем, проходили, у них и аспирина таблетку не допросишься, пока в обморок от жара падать не начнёшь.

Дверь привычно не заперта на замок: брать в квартире всё равно нечего, в неё не помешало бы, наоборот, занести хоть что-то, еды там хоть какой-нибудь, или мебели, сделанной хотя бы в этом веке. Да и дверью её только слепой безрукий мог бы назвать, по сути, это была просто прямоугольная фанера на петлях, обитая фольгой. Стоило потянуть за ручку, и в лицо ударил смрад перегара, табачного дыма и чего-то кислого, напоминающего блевоту, а жёлтый свет подсветил это всё в нужных тонах, типичных для криминальных сводок по телеку. В таких сюжетах обычно рассказывают, как сбрендивший от пьянки муж зарезал жену-собутыльницу обыкновенным кухонным ножом, порезал попавшихся под руку детей, и сбежал, а после, очень скоро, был задержан доблестными сотрудниками полиции.