Дот

Этот случай его поразил. То есть — сперва случилось, и лишь затем до его сознания дошел смысл произошедшего. Оказывается (хотя майор Ортнер не прилагал для этого и малейшего усилия), сейчас он видел, слышал, чувствовал все, что происходило рядом с ним. А может быть и дальше — кто знает! Его тело стало антенной (нет, все же не тело, а душа, ведь тело только исполнитель). Значит, его душа (она все же вернулась!) опять с ним, и по какой-то причине она раскрыла ему свою способность настолько сливаться с окружающим пространством, что сейчас он ощущал все происходящее вокруг — каждую мельчайшую подробность! — как себя. Если б ему сейчас нужно было — он бы услышал плотный звук крыла капустницы, подминающего воздух…

Он опять осмотрелся.

И от изумления даже дышать перестал.

Впрочем, в дыхании и не было нужды, потому что, оказывается, время майора Ортнера замедлилось, да так основательно, что течение времени стало почти незаметным. Словно оно перешло с обычного голоса на едва различимый шелест. Теперь одного вдоха, пожалуй, могло бы хватить, скажем, на сутки, а то и больше. Ведь это замедление относилось не только к окружающему миру, но и к тому, что происходило внутри майора Ортнера, к каждой клеточке его тела. Ведь если в этой клеточке замедлились все жизненные процессы, то и нужда в кислороде уменьшилась соответственно. Значит, такое состояние не россказни, не фантазии, и буддийские святые (и йоги) в самом деле способны погружаться в анабиоз, который длится годами.

Вот такие нелепые мысли на голом склоне, среди трупов и прилетающих ошметков стали.

А видел он вот что.

Очередной взрыв на вершине холма, застигнутый новым мироощущением майора Ортнера на взлете, натолкнулся на воздух, как на помеху. Для взрыва это было сюрпризом. Взрыв не понимал, что именно ему мешает, только чувствовал сопротивление. Поначалу силы были не равны, и взрыв, уверенный в себе, напирал, напирал, языки пламени, сжигая преграду, ползли вверх, оставляя позади себя слои прогоревшего, мертвого воздуха. Казалось, еще немного — и огонь прожжет преграду, и раскроется навстречу космосу огромным ртом. И тогда пламя, обретя наконец свободу, расползется по небу во все стороны, слизывая несчетными розовыми языками пространство. Но майор Ортнер видел, что сила взрыва уже иссякла, он живет только инерцией. Сейчас умрет пламя, сгоревший воздух похоронит его, а затем и он упадет вниз, чтобы не мешать небу затянуть рану.

Какой урок — этот взрыв! Урок, замечательный своей простотой. Если б я был учителем, подумал майор Ортнер, я бы находил такие уроки на каждом шагу. И кормил бы ими — научая искусству думать — своих учеников. Но, слава Богу, меня миновала чаша сия; слава Богу — потому что я не способен к подвигу. Потому что я и с собственным сердцем не знаю, что делать, а уж направлять сердца других людей, тем более — жить их жизнью… Куда мне!

Думалось легко.

Он и не заметил, когда способность думать вернулась к нему. Такая приятная способность! — как бы подтверждающая: ты пока живой. (Ведь после смерти — без тела, без мозга — чем думать? Душа только чувствует — любовь или боль…) Мысли слетались свободно. Мозг выхватывал их из пространства, как обезьяна цапает мух собранными в щепоть пальцами.

А взрыв — все еще тот же — все еще рос, ему еще только предстояло и торжество, и разочарование.

И что удивительно — в абсолютной тишине.

Впрочем — нет. Какой-то звук был, какая-то нота. Но поскольку она звучала ровно и непрерывно — звук был незаметен.

Падали осколки.

Осколки возникали в воздухе отчетливые и неторопливые (сначала след в воздухе, как след на воде, и лишь затем из спрессованного движением воздуха возникал осколок). Они летели по ниспадающей дуге. Их было не много, и майор Ортнер — было бы желание — мог бы без труда проследить каждый. Куда глядит корректировщик? — подумал он. — Этак я скоро останусь без солдат…

Он едва не выругался, что в общем-то было ему не свойственно, но уже в следующее мгновение потребность в эмоциональной разрядке отпала: взрыв все еще рос, но что-то подсказало майору Ортнеру, что этот взрыв — последний. Причем он это не почувствовал (чувство — живая реакция, поэтому оно не имеет четкой формы, поэтому оно всегда подсолено — или подперчено? — сомнением), — он это знал. До сих пор ясновидение никогда его не посещало. Вот такие чудеса — одно за другим. Жаль, что это открылось мне только перед смертью, — подумал он, хотя сожаления, как такового, не было. Стандартный словесный блок. Употребляется, чтобы заполнить пустоту.

Но как — в таком заторможенном состоянии — он будет командовать своими людьми?..

Растерянность возникла — и тут же умерла. Даже умерла прежде, чем возникла, — еще до рождения. Но она рождалась, майор Ортнер успел это осознать, и тут же получил ответ: с чего я решил, что я заторможен? напротив, я ускорен предельно. Кто-то сорвал во мне предохранители, и я живу на скорости, словно должен успеть прожить многолетнюю жизнь за один день. Или даже за час. Или за те несколько мгновений, которые отделяют меня от смерти. Все, что я сейчас вижу: взрыв, осколки, солдат, бабочку-капустницу, — живет в прежнем режиме. Человек видит только то, что готов увидеть. Никто и не заметит, что я сейчас другой.

Взрыв еще жил, еще взбухал, но ведь следующего уже не будет…

Майор Ортнер взглянул налево, поискал своих унтеров, встретился с ними взглядом и кивнул им. Затем тот же знак подал правым. Взрыв уже признал свое поражение и сейчас начнет опадать. Глядя на него, майор Ортнер развел руки в стороны (левая не болела; может быть — болевой сигнал не поспевал?) и сделал ими короткий жест: всем подняться. А затем — так и не взглянув на солдат (пусть его вера в них передастся даже самым робким) — пошел к доту.

Он не спешил (его дело не воевать, а думать, думать за всех, и быть опорой для каждого), и потому уже через несколько шагов солдаты стали обгонять его. Они бежали, привычно пригибаясь, внутренне зажатые, ведь каждый ждал удара осколком. Ничего, думал майор Ортнер, сейчас они поймут, что взрывов больше не будет, и это их сразу расслабит. И тогда они покажут все, что умеют.

Неслышный грохот последнего взрыва скатился по склону в долину — и майор Ортнер расслышал слабое эхо, отразившееся от ближайшей гряды. Звук получился коротким, хотя майор Ортнер надеялся, что он прокатится затихающим громом, ведь гряда уходила на юг к самому горизонту. Но не получилось.

Вслед за первой цепью майора Ортнера обогнала вторая, затем третья. Дым и пыль над дотом уже рассеивались, уже стали видны очертания дота. Обер-лейтенант говорил, что чувствует противника; чувствует не только его взгляд, но и мысли. Майор Ортнер пока ничего не чувствовал. Может — там уже и нет никого?..

И тут по атакующим ударил МГ. Не из дота — откуда-то сбоку. А вот и второй. Тоже МГ. Засверкал вспышками выстрелов из-под сгоревшего на склоне среднего танка, изуродованного взрывом так, что даже в бинокль было невозможно определить его модификацию.

Засевшие в кустах снайперы и станковые пулеметы только этого и ждали. Светящиеся трассы потянулись к вершине, огонь собирался в жгуты, и как только МГ перемещались в новое место — сливали свой свинец туда. Веера трассеров скрещивались, бродили по склону, шедшие в атаку пулеметчики с комфортом (русские пока не обращали на них внимания) добавили свои огненные строчки в коллективную вышивку. Есть! есть эстетика в воинском деле! Разумеется — не в окопных буднях, которые и в мирное время убивают любую эстетику, а вот в такие краткие моменты, когда на миг сливаются красота и смерть. Все, кто видел атаку кавалерийской лавы, говорили, что это самое захватывающее и прекрасное зрелище. Не только потому (повторимся), что оно кратко, как жизнь, но и сплавом красоты и смерти.