Дождь тигровых орхидей

– С такой шерстью ты и вправду можешь сойти за собаку. Ладно, посмотрим, – сказала она и уже более спокойно взяла бутерброд. Она вспомнила, какая гладкая и нежная кожа у Мити была, и ей захотелось плакать.

Ольга все видела и понимала. Ненормальность в ее отношении к мужу – и она это осознавала – заключалась в том спокойствии, с которым она воспринимала их любовную связь с Анной. Несомненно, они были любовниками и уже давно потеряли всякую осторожность. И если первый год пребывания Анны в их доме Ольга ждала, что вот сейчас придет Борис и скажет ей, что они должны расстаться, то потом ее страх перед разводом сменило ожидание того облегчения, которое она почувствует, когда они расстанутся. Кроме того, тот факт, что Борис не уходил, наводил на мысль, что его что-то удерживает от решающего шага. Но в чем заключалось это «что-то», Ольга не знала. Причин, разумеется, могло быть много, одна из основных, по ее мнению, – привычка к подобному образу жизни, где есть место обману, который вносит, очевидно, в жизнь Руфинова особую прелесть. И вряд ли это можно назвать патологией, скорее это для него норма. Ольга не раз представляла себе жизнь с Машей без Бориса – практически ничего не изменится, поскольку Борис будет постоянно их навещать, а то и оставаться на ночь. Их супружеское ложе было, пожалуй, единственным местом для них обоих, где они, встречаясь после долгого и утомительного дня, могли поговорить друг с другом, обсудить какие-то общие дела, просто полежать рядом, соприкасаясь телами, словно близкие люди. Самое удивительное, что Борис ее как женщину тоже любил – она это чувствовала, – но, очевидно, как-то иначе, нежели Анну. Борис никогда не был хорошим любовником в том смысле, который вкладывают в это понятие пресыщенные и опытные женщины, требующие от мужчин изысканности или извращений, неутомимости или чрезмерной сексуальной энергии. Борис был обычным мужчиной, который никогда не делал из физической любви культа, он воспринимал половой акт скорее как одну из форм человеческой близости вообще, как утренний поцелуй или объятие при встрече с женой вечером, не более. Возможно, что и с Анной у него были приблизительно такие же интимные отношения и что он воспринимал ее как вторую жену. Он словно раздваивался. Но могло быть и иначе – и об этом Ольга старалась не думать, – Борис относится к Анне по-другому, и именно с ней он превращается в страстного и необузданного мужчину, способного на безрассудства и самые дикие фантазии. Одно успокаивало Ольгу – ему явно было недостаточно одной Анны, иначе они бы давно были вместе. Ему, судя по всему, нужны они обе и если Ольга чем-нибудь себя выдаст, а он поймет, что она все знает, то ему придется делать выбор, к которому он не готов. Это означало одно: все должно идти по-прежнему, так будет лучше для всех.

У Ольги было сложное отношение к Анне: она то ненавидела ее, то жалела. Ей хотелось подсмотреть за ними, чтобы понять, в чем же Анна превосходит ее, но потом она стыдилась собственных мыслей и убеждала себя в том, что Борису необходимо – как и каждому мужчине – разнообразие и контраст.

Об этом Ольга задумалась, оставшись одна в пустой галерее. Рабочие ушли, стало тихо. Казалось, даже ее дыхание в этом огромном гулком зале отзывается эхом где-то под потолком. Белые, шероховатые на ощупь стены, желтый паркет с жирным блеском, белоснежные решетчатые рамы на окнах, сборчатые прозрачные занавеси и роскошные хрустальные люстры под потолком – все это ожидало того дня, когда раскроются двери и люди, вошедшие сюда впервые, смогут насладиться свежими красками не выставлявшихся прежде картин, когда их взгляду, привыкшему к серым тонам будней, предстанут живые доказательства существования другой жизни, другого мироощущения, более праздничного и жизнерадостного. Ведь многие в городе считают Ольгу Руфинову сумасшедшей. Они не могут понять, почему она тратит столько денег на эту безделицу – выставку молодых художников. Конечно, большинство думает по-другому, но все-таки – и это Ольга отлично понимала – выставки сегодня, когда улицы полнятся нищими, а молодые люди, разочаровавшись в окружающем мире, впадают в наркотический транс, – роскошь. Но элемент роскоши должен непременно присутствовать в духовной жизни, ведь красота существует, ее надо просто увидеть и почувствовать, тогда и жить станет легче, тогда захочется стать сопричастным этой самой красоте и даже ощутить себя частью прекрасного.

Она подумала о Дымове. Работает себе человек, ничего, кроме картин, вокруг себя не видит и воспринимает Ольгу как единомышленника, и пусть. Они понимают друг друга, видятся каждый день, иногда обедают или ужинают вместе, ходят к художникам, отбирая лучшие работы, и им хорошо вместе. Сегодня утром, к примеру, они подготовили большую часть картин, их осталось только повесить на стены. Ольга вспомнила тот густой яркий луч солнца, который, попав на озабоченное лицо Дымова, заставил ее по-новому увидеть его глаза, и она даже нашла, что они очень выразительные и добрые. Стоп. Вот тут как раз что-то произошло, что заставило Ольгу вздрогнуть, был какой-то неуловимый момент, от которого ей стало не по себе, и дело не в Дымове. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить, как он, перекладывая картины с одного места на другое, что-то сказал. Точно, он что-то сказал, но что?

Ольга встала и подошла к расставленным на полу и прислоненным к стене работам Дорошева. Она шла медленно, рассматривая уже знакомые ей натюрморты и пейзажи, пока не увидела уголок белой рамы, спрятанной за «Гранатами», она присела и достала маленький портрет девушки. «Маша». Работа показалась ей незаконченной, но сходство поразило ее. Дорошев не был знаком с Машей, значит, это просто совпадение.

Немного успокоенная, она вернулась к окну, возле которого стояло единственное, обитое белой кожей кресло, села в него и достала апельсин. Ей вдруг захотелось плакать, она даже достала из кармана носовой платок и стала представлять себе, как одиноко ей будет, когда уедет Дымов, но слез почему-то не было. Возможно, она бы и заплакала, если бы он умер, но ведь он был жив, пусть даже он уедет в Москву, Нант или Дижон, Канны, это его дело, но она всегда сможет позвонить ему, написать, этого же у нее никто не отнимет.

Она услышала звук шагов и увидела на пороге объятую теплой оранжевостью заката Машу. Она казалась взрослее и выше, и Ольга подумала, что ведь совсем скоро она станет настоящей женщиной и, возможно, родит ей внука. В самом деле, нет ничего быстрее мысли. Маша смотрела на нее и молчала.

– Заходи, хочешь апельсин? Ты вся в солнце, такая красивая. Машенька, что-нибудь случилось? Ты почему молчишь?

Ольга почувствовала какую-то неестественность в поведении дочери, а так как зал был большой, то, может, Маша что-то и сказала, да она не услышала. Ольга пошла ей навстречу. Волосы Маши сверкающим золотом растеклись по плечам, в ушах сверкали маленькие бриллианты, подаренные ей Хорном, ее хрупкую фигурку охватывало узкое белое атласное платье, незнакомое Ольге. В двух шагах, когда солнце уже запуталось в клетчатых тенях решеток на окнах, она вдруг остановилась и почувствовала головокружение: перед ней стояла не Маша, а Анна. Только волосы у Анны были не черного, а ярко-рыжего цвета, как у Маши. Но это было одно лицо. Это была Маша лет через пятнадцать-двадцать.

– Ты меня спутала с Машей? – Анна казалась умиротворенной, спокойной, даже сонной.

– Ты пришла ко мне или к Евгению Ивановичу?

– К тебе. Я пришла, чтобы сказать тебе…

И Ольга вся сжалась, она не хотела, чтобы Анна что-либо говорила, ей было так хорошо, неужели сейчас произойдет что-то такое, что изменит ее жизнь?.. Она вся напряглась.

– Я выхожу замуж.

Вот оно, случилось, целых пять лет это тянулось. Ольга нашла в себе силы и посмотрела Анне прямо в глаза. Ей продолжало казаться, что она смотрит на Машу. Может, здесь просто душно?

– Я ухожу от вас. Борис знает, я ему звонила. – Еще бы ему не знать. – Ты, наверное, хочешь спросить, кто мой жених? – Анна говорила без издевки, она все больше и больше удивляла Ольгу.

– Скажешь сама, если сочтешь нужным.

– Ты его все равно не знаешь, он врач, психиатр. Добрый, любит меня, хотя с ним смертельно скучно. Двадцать восьмого приходите ко мне, соберется узкий круг.

И она ушла. Неожиданно, словно ее и не было. На ее месте возник Дымов. Он был в легкой светлой рубашке и потертых, как у мальчишки, джинсах, лицо его загорело, волосы посветлели.

– Встретил вашу дочь, Ольга, сколько в ней женственности, грации. Мне кажется, я ее раньше где-то видел, и не единожды. Я, собственно, пришел за вами. Как отнесется ваш муж к тому, что мы с вами посидим в кафе на Набережной? Там готовят жареную рыбу, варят раков и подают ледяное пиво. Пойдемте, это недалеко. А то вы что-то бледная, вам надо отдохнуть. – И Дымов совершенно неожиданным движением привлек Ольгу к себе и поцеловал ее в губы. – Как хотите, так и воспринимайте, можете даже ударить меня, как полагается в таких случаях.

– Евгений Иванович, я хочу выпить.

Они прошли несколько кварталов, спустились к Набережной, наблюдая за тем, как закат, еще недавно такой оранжевый, малиновым блеском заиграл в стеклах домов и зажег золотую луковицу церковного купола.

– Анна выходит замуж. – Ольга присела на стул в летнем кафе и с наслаждением закурила. – Представляете, Евгений Иванович! Вам это, конечно, ни о чем не говорит, но она выходит замуж за человека, которого не любит. По-моему, это не случайно, это признак зрелости и утраты вкуса к жизни, вы не согласны со мной?

Дымов, царапая вилкой поджаренную корочку огромного дымящегося карпа, которого им только что принесли, усмехнулся:

– Очевидно. У человека с годами меняется отношение к определенным жизненным ценностям. Но я исключение. Я бы никогда не поцеловал женщину, которую не люблю, просто не смог бы. Я сейчас там, в галерее, хотел предложить вам пойти не в кафе, кафе – это так, от трусости, я хотел, чтобы вы… – Он поднял на нее глаза и смущенно улыбнулся. – Поедемте со мной в Москву, Оля. Маша выходит замуж, Руфинов будет вам звонить и писать письма. Он не нужен вам, а без меня вы тоже вскоре потеряете вкус к жизни и станете такой же, как Анна.

Ольга, превратив карпа во что-то бесформенное, полила его пивом и опустила голову, скрывая слезы.

– Закажите мне, пожалуйста, раков.

– Мама не звонила? – Руфинов заглянул в комнату Маши, где она, ничего не соображая, дрожащими руками надевала на себя платье, а увидев входящего отца, просто рухнула на постель.

– Нет, не звонила, а что?

– А то, что она ночевать скоро начнет в своей галерее. А ты куда собираешься? – Маша покраснела и пожала плечами. – Уж не к Мише ли на ночь глядя? – Маша все так же механически кивала. – Ну давай, давай, он заедет за тобой? – Маша снова кивнула. Руфинов, уходя, повернулся: – Слушай, раз вы на машине, не заедете за матерью? Привезите ее домой, хорошо?