Дождливое лето

— А как же «торжище Партениты»? — спросил Пастухов.

— Ты, я вижу, готовился к разговору…

— Нет, ей-богу, нет. — Он будто оправдывался перед Зоей, хотя никакой нужды в этом не было. — Даже не посмотрел толком тети Женины бумаги.

— А где они, кстати?

— Здесь, у мамы.

Елизавета Степановна — Дама Треф шла рядом, то ли слушая, то ли не слушая, и бог, казалось бы, с ней — пусть идет, но Пастухов обратился к ней, объясняя, что «торжищем Партениты» издревле называли вот этот светящийся сейчас внизу электрическими огнями поселок. Просто Партенитом он стал-де потом, а до этого был «торжищем Партениты», и это отмечено в источниках.

— Как звучит, а? «Торжище Партениты»… Тете Жене название казалось неслучайным.

Пастухов говорил горячо, взволнованно и сам это чувствовал…

— Значит, было здесь торжище, а ты говоришь, нечего им тут делать. — Теперь он обращался к Зое. — А рядом — вспомни — был Б о л ь ш о й М а я к… И сам характер здешних бухточек вполне предполагает гавань… Ну что же ты молчишь?

Зоя казалась (да, пожалуй, и была) суховатым, сдержанным человеком. Такие вспышки, как недавняя, когда она стала читать стихи, не были ей свойственны, но сейчас она рассмеялась.

— По-моему, Елизавета Степановна права. Ты поторопился прощаться с молодостью.

— Это еще что? — сделал вид, что осердился, Пастухов. — Уж не хочешь ли ты сказать…

— Хочу. Хочу сказать, что молодость не так плоха, чтобы спешить с нею расставаться.

— Но вспомни, — сказал, напустив на себя важность и даже остановившись, Пастухов: — «В пору седьмицы шестой укрепляется разум у мужа, и необдуманных дел он уж не хочет свершать…»

Он даже подчеркивал цезуру движением руки.

— Шестая седьмица — это сколько же? Шестью семь — сорок два, а тебе и сорока нет…

— Ладно, не развенчивай меня в глазах…

— Дамы Треф?

— Теперь уже и не знаю. Елизавета Степановна поглядывает совсем как пиковая дама.

Это была неправда. Она смотрела на него с любопытством. И даже сама вступила в разговор.

— Александр Николаевич говорил так горячо, что мне захотелось узнать, кто же прав. И может ли это иметь отношение к нашим раскопкам.

Зоя ответила с видимой неохотой:

— Название «Партенит» действительно связывали с херсонесской Девой. Соблазнительно. Как бы лежит на поверхности. Но христианская Богородица тоже ведь д е в а. Саня говорил об источнике, но он не такой уж и давний, этот источник. И там сказано, что Партенит — ныне местечко, находящееся на левой стороне Аю-Дага, — вероятно, получил свое название от храма, бывшего на этом месте и посвященного Деве Марии… Так что возможен и такой вариант.

Однако оставшись с Пастуховым вдвоем в кают-компании, Зоя опять стала другой. По-девчоночьи, по-сестрински, как младшая, глядя на него, она спросила с любопытством, но и насмешливо:

— Понравилась?

И будто не было двадцати пяти лет — господи! четверти века уже — с тех пор, когда она последний раз глядела на него так и пыталась при этом, заглядывая через плечо, прочитать записку от Любочки Якустиди, которую сама же и принесла ему. Но они прошли, эти четверть века, и уже нельзя было просто шлепнуть ее вместо ответа или дернуть за нос (и впрямь несколько длинноватый), поэтому он спросил, напустив на себя непонимание, вполне лицемерно:

— О чем ты?

— Не притворяйся. Я же все вижу. Кстати, она тоже москвичка.

А на столе, забытый всеми и одинокий, беззвучно плясал в бликах неверного света серебряный мальчик с пальчик — голый, но почему-то в шляпе. Плясал, улыбался и сам не мог понять, кто он, а главное — зачем и как оказался здесь!

Боги из жалости даровали смертным неведение будущего и способность забывать. И вот теперь один из них как бы свидетельствовал, что это относится и к ним самим — богам. Что привело тебя сюда, мальчик?..

2

Явно того не желая, Зоя меня огорчила. Она не сказала об этом прямо, само слово не было произнесено, но как бы дала понять: тетя Женя была, мол, дилетанткой.

Осуждения в этом не было, да и не могло быть: не те отношения. Было скорее нечто похожее на трезвую переоценку взрослыми детьми своих родителей или учителей. Выросши, мы делаемся обидно-снисходительными, начинаем как-то слишком уж замечать их слабости и недостатки.

Дилетантка? Ну и что? Шлиман, которого так кстати вспомнил Ванечка, этот строитель-мотоциклист, тоже, по нынешним понятиям, дилетант. А Тютчев? А Бородин? А Грибоедов? А Тацит? А Юлий Цезарь? А… Словом, этот перечень может быть бесконечным.

Конечно, управлять самолетом, строить дома, руководить хозяйством и вести археологические раскопки должны специалисты. Но все перечисленные выше великие дилетанты и были специалистами: Шлиман не только раскапывал Трою, но и весьма оборотисто занимался коммерцией; Бородин был профессором органической химии, а Тацит — проконсулом провинции Азия. Или вот еще один хрестоматийный пример: как-то некий морской капитан, а после него некий летчик взялись за перо и снискали славу в качестве писателей. И летчик и капитан были хорошим летчиком и надежным капитаном.

Однако что, собственно, я хочу доказать? Что быть дилетантом хорошо? Но самому же эта мысль представляется сомнительной. Всегда ли хорошо? Жизнь сложна, и то, что нравится в одном случае, в другом может оказаться ужасным. Музицирующий доктор нас умиляет, но кто согласится лечиться у музыканта, который вдруг вздумает врачевать?

Впрочем, тут возможен и другой взгляд: бренькающий на фортепьянах любитель серьезному музыканту кажется небось пошляком, а графоман у настоящего поэта вызывает брезгливость. Или это тоже не так?

Посягну на большее, рискну сказать, что все мы в чем-то дилетанты. А иногда даже не «в чем-то», а как раз в том, что сами считаем главным своим занятием. Разве не кажутся нам наивными дилетантами люди, пытающиеся рассказать, объяснить природу гения? Будто это возможно! И великий ученый — разве не дилетант он перед лицом Господа Бога? Я называю этим именем то сцепление сил, которое управляет миром…

Так или иначе, но тетя Женя была п р е к р а с н ы м дилетантом. Даже если в дилетантстве и есть что-либо плохое, к ней оно не прилипло.