Дождливое лето
Шрифт:
Какой русский не любит быстрой езды!.. Истосковавшийся по ней Леша выбрал свободный от тумана участок, улыбнулся и принял свою обычную угрожающе-непринужденную позу. Артист! Кокетливо потряхивая как бы затекшей кистью, он перенес правую руку с баранки опять на переключатель скоростей — рычаг переключателя был сейчас в его руке как хлыст, которым всадник только слегка прикоснулся к боку лошади, напоминая, что он — хлыст — существует. Потом Леша шевельнул ногами, будто дал этой лошади шенкеля, и, наконец, еще каким-то неуловимым движением он решительно отправил ее в посыл. Нужно было видеть при этом игру Лешиного лица: если сперва он улыбался, то потом, потряхивая пальцами (какой изысканный жест!), поморщился, а под конец медально затвердел, чуть выпятив покрытый редким рыжим пухом подбородок. Кто знает, может, парень в этот миг представил себя
Вот тут-то боженька и устроил нам первое испытание. Леша бросил своего рысака в посыл, увидев нудно мельтешащий впереди «Запорожец». Наверное, и я на его месте сделал бы то же — какой шофер станет тащиться за «Запорожцем»! Но вдруг возник огражденный чугунными перилами мостик — здесь дорога сужалась. Не беда, мы успевали обойти «Запорожца» до моста. Однако уже в тот момент, когда обе машины шли ноздря в ноздрю и мы постепенно начинали уходить вперед, стало ясно, что послушание нашего «газика» не безгранично — он не спешил возвращаться на свою законную правую сторону дороги, больше того, при малейшем насилии грозил плюнуть на все и стать поперек полосы асфальта. Нас заносило, и это было опасно. Леша сохранял свою прежнюю деланно-непринужденную позу лишь потому, что не было ни единого свободного мгновения, чтобы переменить ее. Время находилось только на то, что делалось само по себе и не зависело от нас: Леша, скажем, успел все-таки побледнеть. А побледнел он, когда из полосы тумана по ту сторону моста выскочил прямо на нас, утробно урча и сверкая очами, тяжелый грузовик «МАЗ» с прицепом. Тут уж не оставалось ничего другого — только бледнеть. Мы неотвратимо сближались со скоростью сто километров в час — семьдесят наших плюс тридцать «МАЗа», — и бесстрашный «газик», кажется, уже примерялся, куда посильнее боднуть этого здоровилу, но в последний момент передумал. Затормозить на плывущей поверх асфальта жидкой грязи никто не смел, но все это время Леша бережными, почти микроскопическими движениями руля выворачивал вправо. К счастью, он не стал суетиться, а положился на везение и то случайное стечение обстоятельств, которое мы называем судьбой. Одним словом, смерть прошелестела совсем рядом, но даже не поцарапала нам борта, только обдала зловонным дыханием дизельного выхлопа.
Мелькнули горящие глаза «МАЗа» (шофер так и не успел выключить фары) и расширенные от ужаса глаза самого шофера, прицеп на прощанье плеснул нам в стекла фонтаном грязи, и на этом все закончилось.
Леша приходил в себя постепенно. Сначала вернулся румянец, потом, будто опомнившись, наш «битый» парень сбросил газ, и машина пошла спокойнее. Опять проскочили короткую полосу тумана (она как бы смыла с нас грехи) и выехали на открытое шоссе. Только здесь Леша, стряхивая оцепенение, потянулся, осторожно глянул на меня и слабо, без всякого актерства улыбнулся.
Машина как ни в чем не бывало продолжала резво бежать вперед, так что даже подумалось: а не ошибся ли я, принимая ее за одушевленное существо? Ветровое стекло, словно сачок, подхватывало на лету тончайшую морось и сцеживало на капот. Стекая вниз, дождевые капли робко пытались смыть плевок грязи — последний и недружественный привет, посланный нам встречным. Впрочем, мы этот плевок заслужили.
Леша съехал на обочину и остановился.
— Да, чуть не вмазались, — сказал он.
Я протянул ему зажигалку, давая понять, что вполне оценил каламбур. А на заднем сиденье громко, с подвыванием зевнул дрыхнувший до сих пор Алик. «От сна еще никто не умер», — сказал он, садясь в автомобиль, и теперь, видимо, проверял это на опыте. Леша, чтобы ничего не объяснять, вылез из машины, достал из-под сиденья тряпку и начал протирать стекло.
Так началась эта запомнившаяся мне, но, в сущности, самая обычная поездка. Целью ее была (здесь я чувствую потребность выразиться потуманнее) рекогносцировка, связанная с нашими — Алика и моими — творческими (не люблю этого слова) планами. Вы поняли что-нибудь? Ничего. Вот и слава богу.
В старом — восьмидесятых годов прошлого века — путеводителе говорится:
«От Керчи до Феодосии считается сухим путем 97 верст почтовым трактом (станции Султановка, Аргин, Агибель и Парпач). Эта дорога представляет интерес исторический. На
Керченском полуострове некогда расположено было знаменитое Босфорское царство. Тут существовал ряд городов, группировавшихся вокруг Пантикапеи, как-то: Акра, Парфенион, Нимфея, Мирмикион, Ахилион, Ираклион и др. Большой город был также на мысе Чауда, которым начинается Феодосийская бухта с востока. Здесь есть развалины укреплений с большим кладбищем. Полуостров кончается станцией Агибель, где была граница Босфорского царства. На 15 версте от станции Аргин дорога идет через древний вал, имеющий около 7 саж. в ширину. Он простирался некогда от моря до моря поперек полуострова и, таким образом, служил преградой на случай вторжения. Сооружен он, по Геродоту, для самозащиты рабами скифов, завладевшими страной, когда те ушли походом в Мидию; поэтому вал называется иногда Скифским рвом. Он носит также название Ассандрова вала по имени царя Босфорского, укрепившего это место и построившего здесь много башен».(Не знаю, как на других, а на меня такие вот неторопливые фразы действуют почти завораживающе. Да и вообще, что может быть увлекательнее исторических сочинений, мемуаров и старых путеводителей?)
Все это мы видели и знали. Но в конце главки путеводителя упоминается еще одно довольно глухое место, где якобы встречаются «явные следы очень древнего жилья», а «целый ряд скал и утесов представляет следы циклопических построек». Читал я об этом месте и в других книгах, знал, что с ним связаны легенды, предания. Теперь мы решили его посетить. Наверное, это объяснение звучит не очень убедительно, но добавить к нему нечего.
Шоссе мы довольно скоро оставили, еще какое-то время под колесами «газика» стучала насыпная щебенистая дорога, а потом пошли проселки. Это напоминало путешествие к истокам: сначала река, потом речушка и, наконец, ручеек.
Местность отнюдь не веселила: всхолмленная степь с обнажениями скальной, материковой основы невольно отождествляется с чем-то немыслимо древним; эта степь напоминает старый, вытертый, плешивый ковер; в низинах — озера, но вода в них тоже не радует, она горька, солона. Селения, естественно, не лепятся друг к другу, от одного к другому приходится порядком пошагать, хотя расстояния не так уж и велики — Крым есть Крым.
На первом же проселке, отъехав километров шесть, мы увидели сползший на пахоту и завалившийся набок автомобиль-цистерну с надписью «Молоко». Шофер бросился к нам, умоляюще подняв руки. Остановились.
Молоковоз сидел прочно. То колесо, что сползало с дороги, утонуло в грязи по самую ось. Без гусеничного трактора не вытащить.
— И давно ты?
— Почти сутки, со вчерашнего дня. Пустите погреться…
Он залез третьим на заднее сиденье и задубевшими пальцами начал разминать предложенную Лешей сигарету.
С невысокого грязно-серого неба продолжала сеяться докучливая, как гнус, водяная пыль.
— Неужели и ночевал здесь?
— А куда деться?
Верно. Темнеет в январе рано, светает поздно. Идти по такой грязи в темноте — и сапоги потеряешь, а когда рассвело, появилась надежда: авось кто-нибудь поедет мимо. Глядя на дрожащего в коротеньком ватнике коллегу, Леша изрек:
— Зима. Крестьянин торжествует, тулуп надел и в ус не дует…
Больше всего меня удивило то, что парня пришлось еще уговаривать поехать с нами в село. Он хотел остаться, ждать помощи, которую мы пришлем: как же бросать без присмотра машину и молоко?
— Да пропади они пропадом, — ласково сказал Леша. — Там уже не молоко, а простокваша.
— Не знаешь ты нашего директора… — тоскливо отозвался парень.
— И знать не хочу, — заверил его Леша.
Шофер молоковоза вяло отмахнулся: в том-то, мол, и дело, что не хочешь знать и можешь себе это позволить. А тут особенно пылить не приходится. Снимет с машины, пошлет слесарить в гараж — много там заработаешь…
И тогда в разговор вмешался Матвей:
— Не переживай. С Петровским я с а м поговорю.
Матвей сказал это внушительно и строго. Однако вы ничего не знаете об этом моем старом приятеле. Мы ночевали у него после несостоявшегося столкновения с «МАЗом». Когда приехали, до вечера было еще далеко, но я решил, во-первых, больше не искушать сегодня судьбу, а во-вторых, хорошенько расспросить про дорогу: в той глуши, куда мы теперь собирались, никто из нас не был. Лучшего же консультанта, чем Матвей, желать не приходилось: вот уже лет двадцать после войны он работает в этом районе, а до войны жил по соседству, изъездил и исходил всю округу вдоль и поперек.