Дождливое лето
Шрифт:
Во всем, в конце концов, виноват я. Это я их растормошил, заявив однажды, что пришла пора сдуть пыль забвения с памяти о Киммерии. Так прямо и сказал. Но когда впервые мелькнула эта мысль? Уже и не вспомнить. Хотя постой, постой…
Нужно разобраться, имеет ли это отношение к сегодняшнему вечеру. Сначала мы, два лоботряса, невероятно томились на скучнейших университетских лекциях. Было это в том же сорок седьмом, когда Митя вышел из сумасшедшего дома. Нам, лоботрясам, было по двадцать два, и у обоих позади оставалась война и военная служба. Самим себе мы казались ребятами что надо: умели пить и знали, где что находится у девочек. На переменах мы собирались покурить вместе с другими такими же, донашивавшими сапоги и гимнастерки, и кто-нибудь, разглядывая бахрому на обшлагах
Ах, что за времена! Сколько упущено и потеряно! Тогда еще не поздно было вернуться чуточку назад и пойти другой тропкой. Сейчас этого не сделаешь.
Я представлял себе университет, который должен был стать моей альма-матер: вдохновенные лекторы, бурлящие аудитории, споры ради выяснения истины… Ничего такого не было. А может, это просто мне так не повезло? Почему-то особенно поражала мелочность в отношениях преподавателей и студентов. Будто в очереди за селедкой, никто не хотел верить друг другу.
— Кто автор романа «Гвади Бигва»?
— Лео Киачели.
— И вы читали этот роман?
— Конечно.
— А кто там главный герой?
— Гвади Бигва.
— Значит, читали роман?
— Так точно.
— А как звали собаку Гвади Бигвы?
На всю жизнь запомнил: ее звали Буткия.
Однако я не об этом. Мы томились до тех пор, пока моему дружку и соседу не пришла в голову счастливая мысль. Однажды он достал из кармана спичечную коробку.
— Угадай, что тут?
Я пожал плечами.
— Вот чудак. А что тут может быть? Спички!
Мы закурили.
К концу дня, видимо, забыв, что уже спрашивал об этом, он опять достал коробку. Я тихонько (дело было на лекции) послал его к черту. Тогда он сказал:
— А ну открой.
В коробке сидел таракан. Лапки у него были каким-то хитрым способом связаны, так что таракан мог бегать, но не очень быстро.
Поигрывая шельмовскими желто-зелеными глазами, растекаясь улыбкой до ушей и ерзая от нетерпения на стуле, Юрочка объявил, что мы с помощью этого таракана проведем футбольный матч. На столе, за которым сидели, мелом нанесли двое ворот, среднюю линию и центральный круг. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это был скорее хоккей, нежели футбол, таракана нужно было загнать в ворота карандашом — своеобразной клюшкой. Но в то время телевизоров почти не было и о хоккее мы имели довольно смутное представление. Футбол так футбол. Своеобразие игры заключалось и в том, что таракана нужно было загнать в собственные ворота. Едва он переступал среднюю линию, как оказывался в распоряжении противника, и тут уж не мешайся, сиди, жди свой черед.
С первых же секунд начались сложности и споры. До чего шустрый зверь таракан! Он буквально метался из конца в конец поля. Но как быть, когда он бежит по средней линии? Чей он в этот момент? А как быть с угловыми, с аутами?
Требовался судья, появились болельщики. Делая отчаянные спурты, таракан всякий раз норовил прорваться за линию ворот и удрать под стол. Сдержанно повизгивали девочки. Мы тяжело дышали, оттирали друг друга локтями, жили напряженной жизнью. Время от времени я воспринимал подсознанием сигналы тревоги, но отгонял их. Главным из них, как я теперь понимаю, была наступившая вдруг глубокая тишина. До этого я испытывал такую тишину только однажды — когда очнулся после контузии. И словно во сне послышались слова декана (читал лекцию он): «Так кто нам повторит эти бессмертные строки?»
Я поднял голову и замер: декан был рядом, он смотрел на нас. И все смотрели на нас. Хотел толкнуть Юрочку, но не успел. Послышалось: «Может быть, вы, товарищ Бойко?» Юрочка вылез из-под стола, где ловил таракана, и теперь стоял стройный, как телеграфный столб, глупо улыбаясь и одергивая гимнастерку.
«Или вы?» — декан указал перстом на меня…— Ну как история? — спросил я своих сидевших у костра ребят.
Они улыбались. Алик осторожно усомнился:
— Кажется, не по теме…
— Вы думаете? — сказал я, потому что только этого и ждал. И снова перенесся в то далекое время, когда я, повинуясь персту, тоже поднялся и стал рядом с Юрочкой Бойко. Так мы и стояли, два юных, небрежно ошкуренных и пропитанных едкой, убивающей все живое смолой телеграфных столба, и внутренне гудели от пустоты, от презрения к себе, как после самого тяжелого похмелья. В аудитории уже хихикали.
«Может быть, вы повторите то, что я просил?» — еще раз спросил декан, которого я в тот момент ненавидел, хотя и понимал, что он по всем статьям прав, а мы просто жалкие кретины.
«Да, — неожиданно для самого себя ответил я хрипло, — повторю». Не знаю, откуда они вылезли и где во мне прятались, эти строчки. Я откашлялся и сказал: «Там киммериян печальная область, покрытая вечно влажным туманом и мглой облаков. Тьма беспросветная там искони окружает живущих…»
Вот при каких обстоятельствах мне впервые пришлось вспомнить об этом крае. А сейчас я здесь. Костер мощно пышет жаром, не дает задушить себя пленкой пепла, угли раскалились — в них смело можно кидать руду и выплавлять медь, чтобы отлить потом мечи, щиты и наконечники копий…
Костер набирал силу, а разговор, наоборот, почти угас, стал обрывочным и пошел о чем попало, как это нередко бывает, когда собеседники устали, томятся, но никто почему-то не решается сказать первым: «Ну, я пошел спать».
Я вдруг вспомнил о том, что это ведь отсюда, из Кафы-Феодосии, и тоже в сорок седьмом году (только в 1347-м) обрушилось на Европу моровое поветрие, эпидемия чумы, которая унесла, как полагают, двадцать миллионов жизней — треть тогдашнего человечества.
Потом заговорили о Богдане Хмельницком, и это опять ненадолго пробудило интерес. Сейчас редко кто вспоминает, что гетман Богдан был, между прочим, и моряком, участвовал в морских походах запорожцев к Турции и берегам Крыма. Правда, тогда он еще не был гетманом. Эти морские походы стали для низовых запорожских казаков целой эпохой, а для казацкой молодежи участие хотя бы в одном из них превращалось в экзамен на мужественность и зрелость. Шутка сказать, на утлых лодчонках пересечь Черное море, напасть на великолепно укрепленные Стамбул или Синоп, принять бой с эскадрой и береговыми батареями. И это в то время, когда Оттоманская империя нагоняла страх на всю Европу.
А поход запорожцев на Кафу в 1616 году! Тогда командовал Петро Конашевич Сагайдачный. Об этом походе были даже написаны вирши:
…взял в турцех место Кафу,
аж и сам цесар турский был в великом страху,
бо му четырнадцать тысяч там людей збил,
катарги едины палил, другии потопил,
много тагды з неволе християн свободил…
Кафа к тому времени была центром работорговли.
Но это еще что — Кафа или даже Стамбул! Забирались и подальше. Ведь не исключено, что и легендарный шевалье д’Артаньян встречался с запорожцами. Это могло случиться опять-таки если не в сорок седьмом (дался он нам!), то в сорок шестом (но в 1646-м) году, когда украинские казаки оказались во Франции и участвовали с отменной храбростью в осаде Дюнкерка во время франко-испанской войны за Фландрию. Непосредственное отношение к этому имел все тот же Богдан Хмельницкий. Каково?
Как я уже сказал, история вызвала интерес (я сам люблю такие истории), и разговор продолжал скакать. Алик спросил, правда ли, что Лукоморье — то самое, где дуб зеленый, и златая цепь, и кот ученый, правда ли, что это сказочное Лукоморье — не что иное, как наша крымская Арабатская стрелка? Вообще-то почему бы и нет?.. Само слово «лукоморье» удивительно подходит к песчаной косе, изящно изогнутой наподобие лука в Азовском море. Где-то я даже читал об этом.