Доживем до понедельника. Ключ без права передачи
Шрифт:
Поднялся и пошел к двери Михейцев. И его сосед. И в солидарном молчании поднялось полкласса… а затем и весь класс. Уходя, Генка сказал:
– «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове…»
…Потемнело в глазах Натальи Сергеевны. Только слух различал, как еще одна группа встает, еще ряд пустеет… Когда она открыла глаза, в классе сидела только одна перепуганная толстая Черевичкина. Ужаснулась Наташа и снова закрыла глаза.
Уроки кончились, школа работала в тот год в одну смену. Жизнь, правда, превращала эту одну – минимум в полторы. Вот гнется
Светлана Михайловна заложила тетрадку карандашом и встала, любопытство повело ее наверх, в актовый зал… Она тихонько входит. В зале свет не горит и пусто. Нужно сперва освоиться с полумраком, чтобы увидеть: на сцене у рояля сидит Мельников и играет пустым стульям. При чахлом свете заоконного фонаря ему клавиатуры не видно наверняка – и не надо, выходит? Пальцы его сами знают все наизусть?
– Так вот кто этот таинственный романтик! – бархатисто засмеялась Светлана Михайловна.
Мельников вздрогнул, убрал руки с клавиш.
– Да нет, вы играйте, играйте, я с удовольствием вас послушаю. Я только мрака не люблю, я включу? – И зажглись все плафоны. – Вот! Совсем другое настроение… Это вы играли какую вещь?
Мельников вздохнул, но ответил:
– «Одинокий путешественник» Грига.
Помолчали.
– Да… – теперь уже вздохнула Светлана Михайловна. – Настоящую музыку понимают немногие…
Она сделала паузу, ожидая, что он подхватит ее мысль, но Мельников молчал, только пальцы его изредка задевали клавиши… Продолжить пришлось самой Светлане Михайловне:
– Я всегда твержу: нельзя нам замыкаться в скорлупе предмета. Надо брать шире, верно? Черпать и рядом, и подальше, и где только возможно! Всесторонне. И тогда личная жизнь у многих могла бы быть богаче… Если подумать хорошенько.
Мельников согласился вежливо:
– Если подумать – конечно.
– А кстати, почему вы не спешите домой? Не тянет?
Вопрос был задан значительно, но Мельников его упростил:
– Дождь.
– Дождь? – переспросила она недоверчиво. – Ну да, конечно.
Разговор клеился плохо.
– «В нашем городе дождь…» – негромко пропела Светлана Михайловна, умудренно, с печальной лаской глядя на Мельникова. – «Он идет днем и ночью…»
Одним пальцем он подыграл ей мелодию.
– «Слов моих ты не ждешь… Ла-ла-ла-ла…»
Вдруг все плафоны погасли. Мимо застекленной двери, за которой оставался последний из нормальных источников света, прошла нянечка с ведром. Возможно, это был с ее стороны намек: закругляйтесь, мол, с вашей лирикой…
– Я ведь пела когда-то, – поспешила заговорить Светлана Михайловна. – Было такое хобби! Когда я еще в Пензе работала, меня там, представьте, для областного радио записывали: «Забытые романсы»… И четырежды дали в эфир! Где-то и теперь та бобина пылится.
– Вот бы послушать, – сказал Мельников.
– Вы правда хотите? – встрепенулась Светлана Михайловна.
– А что? Допустим, на большой перемене? Школьный радиоузел не балует же нас ничем человеческим – а тут всех разом приобщил бы к романсам! Питательно же!
Это он пошутил? Холодновато
как-то. А может, и едко. Впрочем, она перестала понимать все его шуточки – безобидные они или обидные? Вот и сейчас, не разобрав толком, ужалил он ее или ободрить хотел, – потускнела Светлана Михайловна, сникла. От самой головоломки этой. Затем, преодолев минутную слабость, потребовала:– Дайте мне сигарету.
Мельников дал сигарету, дал прикурить и спустился в зал. Сел там на один из стульев. Теперь они были разделены значительным пространством.
Светлана Михайловна жадно затянулась и затем спокойно через весь зал сказала:
– Зря злитесь, зря расстраиваетесь… И зря играете «Одинокого пешехода».
– Путешественника, – поправил он. И зачем-то перевел на английский: – «Alone traveller».
– Вот-вот, – подхватила Светлана Михайловна. – Ничего ей не будет. Ее простят – и дирекция, и вы в первую очередь. Она же девочка, только начинает. Это мы с вами ничего не можем себе простить и позволить…
Закрыв глаза, Мельников откинулся на спинку стула.
Шумел за окнами дождь.
Светлана Михайловна подошла к Мельникову.
– Что с вами? – спросила она, страстно желая понять. – Почему вы стали таким?
– Каким? – Мельников спросил, не открывая глаз.
– Другим!
Он вдруг подмигнул ей и прочитал:
– Не властны мы в самих себе,И в молодые наши летыДаем поспешные обеты,Смешные, может быть,Всевидящей судьбе.Как просто сказано, обратите внимание… как спокойно… И – навсегда.
– Еще бы, – осторожно поддержала Светлана Михайловна. – Классик.
– Кто?
Глаза ее устремились вверх, на лбу собралась гармошка морщин – ни дать ни взять, школьница у доски.
– Похоже на Некрасова. Нет?
Он покачал головой. Ему нравилось играть с ней, с учительницей литературы, в такие изнурительные для нее викторины.
– Тю… Не Тютчев?
– Холодно.
– Фет?
– Холодно. Это не из школьной программы.
– Сдаюсь…
– Баратынский.
– Ну, знаете! Никто не обязан помнить всех второстепенных авторов, – раздражилась вдруг Светлана Михайловна. – Баратынский!
– А его уже перевели, вы не слышали разве?
Она смотрела озадаченно.
– Перевели недавно, да. В первостепенные.
За что он ей мстит? За что?! И она сказала, платя ему той же монетой:
– Вы стали злым, безразличным и одиноким. Вы просто ушли в себя и развели там пессимизм! А вы ведь историк… Вам это неудобно с политической даже точки зрения.
Вот этого ей говорить не стоило! Мельников едко усмехнулся и отрезал:
– Я, Светлана Михайловна, сейчас даю историю до семнадцатого года. Так что политически тут все в порядке…
Он поднялся, чужой, холодно поблескивающий стеклами очков, в черном пальто, накинутом на плечи…
Она поняла, что его уже не вернешь, и мстительно спросила вслед:
– Вас, очевидно, заждалась ваша мама?
– Очевидно. До свидания.
Хлопнула дверь.
Сидит Светлана Михайловна в полутемном зале одна, слушает гулкие шаги, которые все дальше, все тише.