Дознаватель

«Тут не врач нужен, а молодая красивая девка. Я устрою». Ну, подсунула мне. А я на ответственном посту, как опора нуждающимся. С Евой закрутилось. Я считаю, Полина заранее рассчитала. И Лильку подключила.

Я кивал и не пил.

Мирону подливал.

Файда отхлебнет, подышит в глубину и опять заводится, как «студебеккер» от рукоятки. Он и руками такие движения проводил, вроде рукоятку заводит. И не сел ни разу. Я ему табуретку под колени — он отшвырнет пяткой. И дальше.

— Мирон Шаевич, вы про свои нижние потребности перестаньте. Противно слушать. Вы мне про Полину. Знали, что она по моим карманам лазила? У вас же в доме?

— Знал. В комнату зашел, когда она хотела мешок развязать. У нее не получалось. Попросила меня. В окно выглядывала, чтоб вас не пропустить. Я не смог. Она в карман кителя полезла. Лично. Что-то достала и в лифчик себе засунула. Я ей, конечно, сказал, что не надо. Тем более из кителя. Из мешка еще так-сяк, а из кителя с погонами… Она шикнула и смылась. Что взяла? Важный документ?

— Ерунду. Пшик она взяла. А вас повязала. Сообщник вы. Все вы сообщники.

Мирон присел на край табуретки. Не придвигал к столу. Помнил, что она дальше стоит, что оттолкнул он ее. Оттолкнул вроде в сердцах. А запомнил. Сел, не промахнулся.

— То есть как? По какому делу я ей сообщник?

— Это тайна следствия — по какому. Вы мне расскажите. Без баб своих. Без детей. Зачем Лаевская к вам приезжала? Чего она вообще моталась туда-сюда?

Мирон сидел тихо. С отвращением смотрел на стакан. На бутылку почти пустую.

Я спросил:

— Вторую начинать?

Он отрицательно заявил, что видеть не может больше эту гадость. Чтоб я под стол убрал. А то на душе тошнит.

Я не убрал. Вылил себе в стакан остаток из первой, долил из второй до краев.

Поднял стакан и провозгласил:

— Давайте выпьем, Мирон Шаевич, чтоб вы и ваша семья оказались ни при чем. А заодно за помин души Довида. Или лучше сначала за помин Довида, а потом, отдельно, за то, чтоб вы сухими из воды вышли. Смешивать не надо. Точно? Не надо смешивать? Вам — жить, а Довиду в земле лежать.

Я выпил залпом. И снова налил себе.

— Вот это уже за вас и вашу семью. За Суню, Симу, за вас лично. Надо чокнуться. Вы за Довида не выпили. А за своих живых выпейте.

Я налил полный стакан Мирону и твердо поставил перед ним.

Он не чокнулся, не посмотрел на меня, выпил.

— Ладно. Будем считать, что вы с повинной явились, Мирон Шаевич. Говорите.

Мирон вскочил и выбежал из каморки. Я слышал, как он грюкал по каменным плитам. До улицы не добежал. Вывернуло его еще в помещении. Понятно по звукам.

Я сидел и ждал. Думал, умоется, вернется назад.

Пять минут ждал, десять.

Вышел на стон Мирона. Он лежал почти на пороге, на камнях. И так хорошо лежал, голова немного на возвышении. А то б захлебнулся.

Я позвал кого-нибудь. Подошла баба-уборщица. Поохала, поохала.

Сказала:

— Горе у него. Приберу. Пускай на холодке полежит. Очухается. Тут камни всегда холоднючие. В чувство приведут бедного. А вы милиционер с Чернигова?

— Да. Мы Довида поминали.

Она кивнула, что-то пробормотала по-еврейски.

На улице было светло. От сумрачности в каморке глаза устали. Теперь я смотрел новым взглядом. И делал план.

Еще до ночи — раскалываю Мирона на пару с Симой. Вместе посажу и буду колоть.

Потом — в Рябину. Наведу порядок с Любой.

Потом — в Чернигов к Лаевской.

Судьбу Гришки и Вовки я решил. Забираю.

Шел по направлению к дому Довида. Ключи находились у меня — забрал у Мирона, как только восстал от болезни. Мирон отдал без особого желания. Он, наверно, считал этот дом уже своим. Если б хлопцы остались у него — так и дом у него тоже.

Когда я забирал ключи, Гришка с Вовкой еще не оформились у меня в мозгу. Но теперь они точно мои. И дом тоже мой. Когда вырастут — получат и распорядятся втроем с Ёськой. По закону.

В пустом доме обошел все углы. У Зуселя перевернул тряпки на топчане. Обсмотрел под и над. Ничего. Ни листочка из религиозных книжек, ни еврейских причиндалов. Если б Зусель все с собой утащил — ему б тележка понадобилась или чемодан большой. А он и сам на ногах своих стоял сомнительно.

Обстукал половицы, стены в комнатах и в сенях.

Спустился в погреб. В темноте зажег свечку — там же на приступочке нашел вместе со спичками.

Пустота. Собрался вылазить, но споткнулся о поломанный ящик — гвоздем распорол брючину. Со зла толкнул ящик ногой. Верхняя планка треснула, и нога попала как в капкан. Дергал и так, и так. Не получалось освободиться.

Свечка погасла.

Волоком дошкандыбал до лестницы — сверху падал свет. Высвободил ногу и руками понял, что к боковой стенке ящика изнутри прикреплена торбочка. Скорей, кисет. С твердым. Но не куском. В кисете на ощупь перекатывалось отдельное друг от друга. Также тугая трубочка, плотная, небольшой длины.

Наверху я развязал. Узел был мой. Потому и развязал. Иначе б долго возился. Или скорей всего разрезал.

Узел-то мой. Только с отклонениями. С отсебятиной. Но, видно, старался человек. Завязывал терпеливо. В местах связки широкая тесемка разглажена. Вроде бант расправляли. Снова вспомнил Евсея. Он даже шнурки на ботинках таким узлом вязал. Постоянно совершенствовал скорость.

Внутри находилось следующее: коронки золотые — четыре штуки, обручальные кольца — семь штук; царские золотые червонцы — пять штук; брошка желтого металла, предположительно золото, цветком с камешками синего цвета — одна; булавка длинная с заверткой в форме бутона розочки серого металла — предположительно серебряная с чернью — одна. А также советские денежные знаки бумажные, скатанные и перетянутые резинкой от лекарства. Денег две тысячи разными мелкими купюрами.

Я сложил все обратно внутрь. Но не завязал крепко, а абы как.

Побежал к Мирону.

Мирон сидел за столом.

Сима поила его куриным бульоном. На меня зыркнула с осуждением.

Я не отреагировал. Шваркнул развязанный кисет на стол. Высыпалось внутреннее богатство. И червонцы, и коронки, и кольца, и брошка, и булавка, и гроши трубочкой.

Сима ахнула. Уронила черпак в супницу. Брызги на все стороны.

Мирон только глазами повел. И то — не на золото, а на меня.

Я сказал:

— Граждане, будете сейчас понятыми. Пересчитаем, оформим.