"ДПП" - Дневник Простого Попаданца
Шрифт:
Первые две недели Мара с ужасом смотрела на свой гладко выбритый череп, с тремя параллельными, уже белыми от времени, шрамами — это Хью ее так "посвятил" в банду, но тогда Маре было не страшно и не больно, тогда было весело!
А сейчас…
Она сравнивала аккуратную, нежную кожу своих соседей по казарме и пыталась понять, почему они, такие чистенькие и гладенькие, смотрят на нее умилительно-брезгливо, как на помойную кошку, спящую на мусорном баке, под палящими лучами июньского солнца.
Чем она хуже них?!
Даже черный Флэк, без мизинца на левой руке, смотрел на Мару так, словно
Потом был психолог и длинные марш-броски, сперва с пустыми рюкзаками, а потом и с полными.
Потом уже никто не смотрел на Мару свысока, потому что все стали враз одинаковыми — грязными, вонючими и уставшими.
Они бегали, копали, жили в палатках, а между всем этим, постоянно чему-то учились.
Исчез Флэк, на прощание хлопнув Мару по плечу сказав, что она — свойский парень, появилась Ванда — истеричная, плачущая по ночам, сука, из-за которой весь отряд, в котором обреталась Мара, не высыпался и портил спросонок все, к чему прикасался.
Исчезла замухрышка Ольвин, сломавшая инструктору по борьбе руку и нос, когда та стала протягивать их в сторону первого размера, без лифчика.
Инструктор… Тоже исчез, но чуть позже, когда парни из трех отрядов скрутили эту озверевшую самку и, засунув в багажник ее собственного пикапа, спустили вниз с горы, прямо в болото.
В какой-то момент, глядя на свои вновь отросшие волосы, Мара остро почувствовала, что вот она — жизнь.
Вот этот, сопящий на втором ярусе странный парень, что во всеуслышание называет себя негром и плюётся на афро-американца, каждый раз, когда толерантный начальник тренировочного лагеря заводит речь о том, что надо с уважением относится ко всяким, разным…
Где-то, именно сейчас, рыжая курсантка с ужасом вспомнила потное тело Олдисса, готовящего ее к взрослой жизни собственным членом…
Кент, тот самый "негр", оказался мировым парнем, постоянно спорящим то с инструктором, то с капелланом, что каждое воскресенье читал библию, упирая все больше на то, что происходящее вокруг, без воли божьей никогда бы не случилось, а раз случилось, значит, все правильно.
Мара вспомнила молниеобразный шрам на лбу Гарри и покачала головой, пытаясь понять, как же соотнести садизм одного и мазохизм другого, в реалиях библейского учения.
Выходило плохо.
Точнее — выходило-то все как-раз хорошо, но получалось, в результате, как-то не очень.
Свое возвращение в "отчий дом", Мара запомнила плохо.
Только слезы в глазах матери, да чуть согбенную фигуру отца — вот и все, что отложилось в памяти.
Задыхаясь в своей детской, упорото-мягкой кроватке, Мара металась словно в горячке, пытаясь найти ту точку, в которой будет не так ванильно-горько, не так больно и не так пусто, словно за окном не огоньки знакомой с детства улицы, а жестокие фонарики полицейской облавы, от которой ей пришлось пару раз сбегать.
Вот только больно было не телу.
Полтора года "лагерной жизни", тяжелой и простой, как тупая лопата, убило "девочку из банды", но…
Человеком так стать и не помогло.
Мара вертела в руках новенький сотовый, рассматривала новенькую косметику на новеньком зеркальном столике и по привычке рассчитывала, что можно убрать в сторону
сразу, а что пусть еще полежит.Наконец, она взяла толстый, белоснежно-белый конверт с характерным орлом госдепартамента и вскрыла его.
Побежали перед глазами строчки, все так же не желая складываться в нечто понятное, относящееся к обычной жизни:
"… По окончании… вам… полный грант… специальности по вашему выбору… бессрочный контракт…!
Единственное, что достучалось до взведенного разума, это простая фраза "сделать выбор до 22 июля **** года"
И Мара сделала выбор.
Тем более, что государство не экономило на тех, кто отдаст свою жизнь в экспериментальной учебной программе или военной академии.
Мара вновь и вновь крутила в голове воспоминания, пытаясь расставить их хронологически, пытаясь разобраться, что же было раньше — пощечина матери, когда она впервые обкурилась или тяжелый ремень отца, отгоняющий от нее здоровенного, злобного, соседского пса.
Или этот ремень предназначался для нее?!
И пусть на "Вэст-Понт" не хватило баллов, но…
Мара сделала свой выбор.
И теперь вновь принимала последствия на собственный хребет, сожалея, что не выбрала морскую пехоту, становой хребет своего государства…
Вот только тем, к кому вновь прилетели "звезды и полосы", в этот раз было терять нечего.
А тому, кому терять нечего и останавливаться незачем.
Мара вспомнила короткую вспышку в хвосте самолета, заходящего на посадку и мир изменился из безмятежно-голубого, на тревожно-черный.
В последний момент Мара успела подхватить свой здоровенный тюк с "медициной" и все, очнулась уже в грязи, без шлема, без подаренного отцом "кольта 1911" и без аптечки, в расползающемся по шву обмундировании.
Кошмарные звери, то и дело сбивали Мару с ног, брезгливо обнюхивали и отталкивали в сторону, брезгуя не только жрать, но и вообще марать об нее когти.
Дни и ночи слились в серую, очень страшную реальность, которую не разбавило и странное, ушатанное в ноль племя, в котором даже самый сильный из мужчин отлетал на метр-полтора, стоило только двинуть ему прямым в лоб!
Несколько раз, ночью, к Маре подкатывались разные обмылки племени, с гордо стоящими веточками детородных органов и желтовато-коричневыми пеньками зубов, от запаха которых Мару тошнило и выворачивало.
И вот, эта странная пара людей, которые выглядели совсем иначе.
Высокие, вооруженные металлическим оружием, настороженные и пахнущие угрозой, надежностью и силой.
Мара лишь на мгновение сравнила две стороны и сделала шаг в сторону странной парочки, решив, что пора что-то менять снова…
Да, уж точно Мара не ожидала встретить в другом мире такого!
Полноватый и лысоватый русский, блаженно потягивал красное вино из высокого бокала, всем своим видом демонстрируя отдых от трудов праведных, а не угрозу всему живому в мире!
Вот и сорвалось с уст Мары прозаичное WTF, как гимн всему происходящему с ней, последний десяток лет!
Мужчина, услышав ее голос, помрачнел, отставил в сторону бокал и тяжело вздохнул, обращаясь на странном, тягуче-певучем языке к своей спутнице, жарящей на немалых размеров сковороде, обычную, деревенскую и прозаичную, яичницу.