Дремучие двери. Том I

Больная — коммунистка и ветеранка, просила вышестоящие инстанции навести в больнице порядок, оградив пациентов от тёмных невежественных сил и сектантов.

Яна хотела сразу же порвать письмо, но тут ей пришло в голову, что ведь стервозная бабка напишет снова, — в больнице делать нечего, пиши да пиши себе, — и какое-нибудь очередное письмецо найдёт своего дурака. И тогда Варваре Степановне не поздоровится.

Узнав по телефону, когда дежурит Златова, Яна поехала в больницу.

Варвара Степановна показалась поначалу типичной «Марией». Была у Дениса такая классификация женских типов, загадочная для непосвященных, но в которой все работающие с Денисом прекрасно ориентировались. По возрасту, степени интеллектуальности, комплекции, сексуальности, социальной среде и характеру женщины у него делились на 12 категорий: Марья, Мария Петровна, Мария, Мэри, Маня, Маша, Машенька, Маруся, Муся и Мурка. Если он говорил, что для съёмок нужны две Марьи, Маня и пять Маш, это означало двух бабок, простую женщину /Манья — из деревни, Маня — из города/, а пять Мань — девушки-студентки. «Мария» означало суховато-замкнутую тургеневскую молодую женщину, распростившуюся с иллюзиями, ну и так далее.

Стройная, закованная в снежно-белый халат и шапочку, без тени косметики, тугая коса скручена на затылке, молниеносно-цепкий, как бросок лассо, взгляд, не оставляющий никаких сомнений, что эта «коня на скаку остановит».

Варвара Степановна мгновенно пробежала глазами «телегу».

— Так вы из газеты?

— Что вы, не бойтесь, — Яна вкратце рассказала, как к ней попала «телега», — А пишу я, в основном, для телевидения. Телесериал «По чёрному следу»… Смотрели?

— Мы его выкинули, телевизор. Ничего такого, просто сгорел, и выкинули. Спаси вас Господь, не знаю, как вас…

— Иоанна.

— Тогда я Варя. Присядьте вон там, я скоро освобожусь, чайку попьём. Варенье есть домашнее… Только халат наденьте, как следует, у нас тут строго.

Яна видела из-за ширмы, как она ловко орудует шприцем, бинтами-тампонами, колдуя над распростёртыми на кушетке жёлто-восковыми телами — шли, в основном, старики, видимо, заслуженные. И препротивные — скандалили, хныкали, ворчали, требовали кто отменить уколы, кто назначить, кто снотворное, кто свежие журналы.

— Ну и терпение у вас!

— Погодите, вот будете в их возрасте… Знаете, когда всё болит? Вот и капризничают. Больные — что дети. Больно, плохо, страшно, непонятно почему и за что… Вот и надо чью-то руку подержать. Вы ведь болели наверное, помните?

Нет, новая её знакомая была не совсем «Марией», скорее, «Машей», а может, даже «Машенькой». Сколько ей? Тридцать? Тридцать пять, двадцать восемь? Яна всё больше чувствовала с ней какую-то странную связь. Ей бы давно встать и ехать по делам, которых, как всегда, пропасть, а она сидит, как приклеенная в этой богадельне.

Потом они пили чай в подсобке, среди сеток с больничным бельём, склада уток и клистиров.

— Не бойтесь, никакая я не сектантка, упаси Боже, я православная, с сектантами нас даже чай не благословляют пить.

— Со мной можно, — улыбнулась Яна, протягивая пустую чашку, — я тоже не сектантка. Какое изумительное варенье!

— С вишнёвым листом. Вы… да, вы православная. Крестили в детстве — старорежимная бабуля или тётя, скорее, суеверная, чем верующая, но и то слава Богу. С тех пор в храме вы, скорее всего, ни разу не были. Может, не хотите неприятностей, если в партии, или считаете, что это место для тёмных фанатичных старух, а вера должна быть в душе…

Яна улыбалась и согласно кивала. Ей было Интересно, куда Варя клонит. — И душа ваша знает, что Бог есть. Вы Его вспоминаете, когда что-то случается, кричите: «Помоги!»… А потом даже забываете поблагодарить. И опять не верите в Его к вам любовь, а Евангелие у вас если и есть, то пылится на полке. Так ведь? Абсолютная идея. Высший разум, бесстрастный компьютер, который глотает наши жизни, как этот… на картине… Ну, который пожирает своих детей. Тут мне один говорит: «Проглатывает Бог нас с нашим жизненным опытом и совершенствуется». Из академии наук больной. А зачем, говорю, вашему богу совершенствоваться, если он — абсолютная идея? Если к нему не прибавить, не убавить? Молчит. Лучше б Евангелие прочёл… Вот вы тоже не читали. В лучшем случае пролистали разок, и в сторону. А его надо каждый день читать. Вы не обижайтесь, вокруг все такие, не вы одна. Мы все смертельно больны, но никто об этом не желает слышать. Вы уж простите…

— Да нет, всё правильно.

— Опять накинулась, а это нельзя. Батюшка говорит, это от гордости. Ты, говорит, Варвара, самого Господа хочешь обойти. У каждого к Нему своя дорога, не гони лошадей… Записанные в Книгу Жизни обязательно придут, услышат, не гони… Вот не слушаюсь, дура я…

Она достала из кармана старухино письмо, разгладила на столе и вдруг расплакалась.

— Варенька, да вы что, из-за какой-то поганой старухи, — начала было Яна, но Маша-Машенька-Мария неожиданно принялась убеждать, что старуха эта чуть ли не святая, что в войну она вытащила из боя сотни раненых, у неё самой несколько тяжёлых ранений, живого места нет, и двоих сирот воспитала, которые в ней души не чают, приходили почти каждый день, «Мамочка да мамочка». И от квартиры она отказалась в чью-то пользу…

Мария. Мария Петровна?.. С именами зашкалило. Яне становилось всё интереснее.

— Что ж эта святая стукачка вас-то решила погубить?

Глаза у Вари мгновенно высохли. Она сказала, что всё, ей некогда, к сожалению, и вообще дальнейший разговор не имеет смысла, потому что дальше Яна всё равно не поймёт, потому что дальше этот самый невидимый барьер, когда глаза не видят, а уши не слышат. Потому что дальше надо особое восприятие мира, а Яна, если даже и верит в Бога, то силы тьмы для нее так, пустой звук.

— Может, вы и правы, но я очень хочу понять. Я попытаюсь, объясните…

— Ну хорошо. Вы знаете, что такое духовная брань? Брань — это «война», Вся наша жизнь — непрерывная духовная война. За души. С Богом ты или с дьяволом. Не знаю, верил ли Достоевский в дьявола, он тоже пишет, что сердца — поле битвы. А у нас здесь, в больнице — последняя черта, передовая, понимаете? Жизнь или смерть. Здесь все силы ада восстают, только б не пустить душу к Богу. Тут великая осторожность нужна. Бесконечно пожалеть и помочь. С любовью, смирением… Это я виновата — поспешила со священником. А силы у меня слабые, и молитва слабая… Вот тьма и взяла верх, и погибло всё…

Опять слезы.

— Бросьте, Варенька, хотите, я сама с ней поговорю? Я тоже знаю, как с ними надо, журналисткой работала. Спасибо, мол, за сигнал, примем меры…

Удивлённый взгляд.

— Так ведь умерла она. Сегодня ночью. Я думала, вы знаете…

Яна опять села.

— О, Господи! Значит, вы хотели ей позвать перед смертью священника…

— Игорь Львович сказал: ждите, скоро конец. И сама она знала. Она попросила сказать ей правду.

— Постойте, значит, она перед смертью пишет на вас жалобу и умирает без покаяния? Бред какой-то. Жалобу, что вы хотели ей помочь спасти Душу? Ну пусть она в это не верит — жаловаться-то на что? Ну пусть придет священник на всякий случай, а вдруг что-то там есть? Ну пусть один шанс из миллиона — хуже-то не будет! Дальше-то всё, шлюсс. Так она эту свою яму с червями защищает, пишет жалобу. На смертном одре! Это уже никакой не атеизм, это антивера какая-то… Безумие!

— Ну вот вы и поняли, что такое духовная брань. Это когда вопят: «Нет вечной жизни, нет Бога, нет Царства Небесного, есть только вечная смерть, гроб и черви, и ради того, чтоб они нас сожрали вместе с душой нашей, мы отвергаем и Царствие, и бессмертие, и замысел Бога о человеке, и пишем жалобы. Ведь не просто не верим, а отвергаем!»

— Ну и хрен с ней, земля ей пухом!

— Эх вы, а говорили «пойму»… «Бред, мол, безумие»… Что же вы её не жалеете, если она в их власти, если не в себе она? Не в себе, а с ними! Ведь если вы верите в Свет, надо признать и тьму, ведь не может Бог творить все эти ужасы. Думать, что Бог виноват в зле — хула на Бога! Они есть, и мы добровольно пляшем под их дудку. Нам вместе надо быть, добрыми, жалеть друг друга. А мы даже мёртвых пинаем…