Дремучие двери. Том I

Слушаясь Его Закона, они шли на Его неведомый Зов по Его Пути. Самоотверженное служение Целому, довольствуясь «хлебом насущным», то есть необходимо-достаточным во имя бесконечно большого. Свершения записанной в сердце Тайны.

— Позитив, враг мой, не говори красиво поморщился АГ, — а фильмы их тогдашние, эти «Голубые Огоньки» на телевидении — просто плакать от умиления хочется! Вот у меня тут свидетельства…

Побежала в вечность белая телеграфная лента-змея, заволокли всё клубы душного серного дыма…

* * *

— Итак, Градов, Коржи вам не подошли?

— Да, хотелось что-либо поэкзотичнее, деревушку, затерянную в снегах. Ну и…

— Ну и вы отправились во Власово. Когда это было?

— Около трёх.

— Кто с вами был?

— Симкин.

— А Пушко остался в Коржах?

— Да, зашёл к знакомой. Мы не стали его ждать. Пушко мне был не нужен — для снимков было уже темно.

— А Симкин нужен?

— В общем, оператору бы, конечно, следовало посмотреть натуру. Но Симкин шёл еле-еле и жаловался, что замёрз. Вдвоём мы бы до темноты не доползли.

— Вы сами хорошо ходите на лыжах?

— У меня разряд.

— Продолжайте, Градов.

— Симкин полз еле-еле, всё время отставал. Я сказал, что побегу один, а он пусть едет на станцию. Вот и всё. Больше я его не видел.

— Так. Ну а Власове? Оно вам подошло?

— Какое это имеет отношение к деду?

— Имеет. Может кто-либо подтвердить, что вы были во Власове от четырёх до пяти?

— Подтвердить? Сомневаюсь. Меня никто не видел.

— Я тоже сомневаюсь. Градов. Вас и не могли видеть во Власове, потому что вы там не были.

— Ну да. Я был занят более важным делом — убивал Симкина. Вам не кажется, что это смешно?

— Симкина не убили. Градов. При спуске в лощину он ударился головой о выступающий из-под снега валун и потерял сознание. Он скончался через два часа, когда другой, что с ним был, испугался холода, бурана и сбежал. Удрал, обрекая тем самым раненого на смерть.

— Всё это действительно печально, но я уже сказал, что больше не видел Симкина.

— Ответьте, Градов, вы были во Власове?

Пауза. Яна чувствует её кровью, кожей — нависшую, как гильотина, страшась прочесть ответ и зная, какой он будет.

— Нет, если это так уж важно. Заблудился, начался буран.

— Заблудились? Странно. Лыжня через лес до Власова прямая, как стрела, и Пушко сообщил вам об этом, не так ли?

— Послушайте, я уже сказал, что к гибели Симкина не имею никакого отношения. Симкина не убили, это был несчастный случай, и вы не имеете никакого права предъявлять мне обвинение.

— Уголовного состава преступления действительно нет, но совершено преступление нравственное, против основ нашей морали. Хотелось бы установить истину. Градов. Почему неподалёку от трупа Симкина был найден ваш шарф?

— Когда мы расставались, Симкин попросил его у меня, потому что замёрз. А я на лыжах никогда не мёрзну.

— Ворсинки вашего шарфа обнаружены на куртке погибшего, в основном, на спине и под мышками. В данном случае, шарфом воспользовались, чтобы дотащить Симкина от валуна до дерева рядом с лыжнёй. Симкин в момент несчастья был не один — это установлено.

— Ну, с ним мог быть кто угодно.

— Мистер Икс, случайно оказавшийся возле раненого в такую неподходящую для прогулок погоду. Мы проверили это маловероятное предположение. Действительно, без четверти шесть работница железнодорожного переезда видела, как какой-то лыжник подошёл к одной из стоящих у переезда машин, привязал к багажнику лыжи, сел в машину, затем шлагбаум открыли и машина уехала. Такая же, как у вас куртка, шапочка с козырьком. Конечно, не исключено, что этот мистер Икс, кроме вашего шарфа, носил такую же импортную куртку и кепочку…

— Я уже сказал, что заблудился. Вышел к трассе, поймал машину и попросил довезти до станции.

— Свидетель Кулакова утверждает, что в машину вы сели у переезда.

— Чепуха, я просто вылез посмотреть, не сползли ли с багажника лыжи.

— Странно, Градов, куда же вы ехали в таком случае? Попросили довезти вас до станции, станция в двухстах метрах от переезда, однако из машины у переезда не вылезли, а отправились дальше.

— Доехал до Черкасской, сел в электричку там. Что тут странного?

— Только то, что в Черкасской останавливаются далеко не все электрички. И от шоссе до станции там не двести метров, а добрый километр. И всё-таки вы предпочли сесть в поезд в Черкасской…

— Не понимаю, какое это имеет отношение к гибели Симкина?

— Позвольте мне высказать по этому поводу некоторые соображения. Вначале вы искренне хотели спасти Симкина, но для этого надо было поставить другую жизнь хотя бы наравне со своей. Ночь, буран, ледяной ветер… Самому бы живым добраться, а тут тащи Симкина волоком по снегу. Вашего мужества хватило ненадолго. Вы бросили Симкина и сбежали. Животный страх за себя оказался выше чувства дружбы, долга, наконец, обычного человеческого сострадания. Но вот лес позади. Увидав огни станции, вы поняли, что спасены, и тут вами овладевает другой страх — теперь вы осознаёте всю низость свершённого и боитесь, как бы об этом не узнали товарищи. В конце концов, никто не видел, что вы были с Симкиным в момент несчастья. Вы могли поехать во Власове один, заблудиться, выйти к трассе, поймать машину… Никто не должен видеть, что вы вышли из лощины около шести, а лучше всего, если вас вообще не будет на станции. Поэтому вы сворачиваете от лощины к переезду, просите довезти вас до Черкасской…

— Знаете, пожалуй мне это всё уже поднадоело. Я могу быть свободен?

— Идите, Градов. Преступление, повторяю, не уголовное. Кстати, в какой машине вы ехали? Можно было бы разыскать водителя «Победы», он бы подтвердил, что вы сели именно у трассы, а не у переезда. Но вы, разумеется, никаких примет не запомнили, не говоря уж про номер. Может, хотя бы цвет?

— Не обратил внимания.

— Я в этом не сомневался. Вы свободны. Градов.

Плёнка с записью допроса кончается, в наушниках — могильная тишина, но Яна их не снимает и тупо сидит в нелепой тоске по какому-либо стихийному бедствию, которое сорвало бы их с Ханом со стульев, заставило метаться, орать от страха — всё, что угодно…

Муха, распростертая на отвратительно липкой бумаге, тщетно выдёргивающая конечности из вязких слов, то проваливающихся, то вновь всплывающих, уже потерявших всякое значение, и от этого ещё более страшных, «- Вы свободны. Градов… Я в этом не сомневался…» — Ну, что молчишь? — Хан отодвигает гранки очередного номера, — Сценарий, кино!.. Вот оно где, кино. И тема твоя — морально-этическая. Управишься к субботнему номеру?

Этого она никак не ожидала. Она готовилась к нотациям, упрёкам, насмешкам; с кем, мол, связалась? Помогали Павлину, содействовали, нянчились, и всё ради тебя, нашего автора, в редакции-то давно раскусили, что за птица твой режиссёр, и тебя предупреждали, а ты не внимала, носилась с ним, а теперь вот, приехали. Поручаем тебе самые ответственные темы, а ты проявляешь легкомысленную близорукость, ну и так далее…

Такой примерно представлялась Иоанне обвинительная речь Хана. С самого начала она добровольно разделила с Денисом скамью подсудимых и отвергала все попытки друзей стащить её с этой скамьи. Раз она решила связать с ним жизнь, значит, несёт наравне ответственность за всё, что бы он ни натворил — всякая другая позиция представлялась ей дезертирством. Намерение Хана превратить её из подсудимой в судью показалось ей кощунством.

— Еле уговорил следователя передать материалы нам — он всё метил в какую-либо центральную газету, а я сказал, что у нас кадры не хуже. Дал почитать твои работы, убедил. Теперь дело за тобой. Надо написать ярко, остро, драматично… Затеять вокруг большой разговор, чтоб вызвать письма, отклики, общественный резонанс. Такой повод! Согласись, в нашем районе не каждый день бывает. «Комсомолка» наверняка перепечатает…