Другая другая Россия
Шрифт:
Мадима садится рядом с ней на диван. Они оба молоды и с виду здоровы. Была бы их семья такой же крепкой, не заболей Даня? В некоторых странах, на Украине например, лекарство против этой болезни не зарегистрировано. Оно настолько дорогое, что постоянно идут споры: стоит ли тратить такие деньги на маленького человечка, который, скорее всего, никогда не вырастет? И это тот этический и одновременно неэтичный вопрос, который не сегодня, так завтра мне придется задать Ане и Мадиме.
— Она была пацанка, — коротко бросает Дима. — Мы ее не считали за девочку.
— Да, я была пацанка, — подтверждает
— Да, — соглашается Мадима. Он все время сидит с опущенной головой, но временами резко бросает исподлобья взгляды на Даню. Этим он похож на человека, который отвлекся от мыслей о самом главном, о чем он по каким-то причинам принужден думать постоянно, и вот, вздрогнув, спешит убедиться, что за время короткого забытья ничего плохого не произошло.
— А потом он мне в 2007 году позвонил… И все, и это…
— И что — и это?
— Мы разговаривали сто дней. Он находился в местах лишения. У меня и брат как раз родной в то время там находился, — по голосу Ани не слышно, что она хотела бы скрыть факт судимости в биографии мужа.
— Прямо не прерываясь разговаривали? — спрашиваю я.
— Только когда спать ложились. Ему оставалось сто дней до дома. Мама мне только платежки за телефон кидала — за домашний, за сотовый. Тысячи рублей. Все деньги проговорили, блин, — женским басом говорит Аня.
— Я не понимаю, о чем можно говорить часами…
— Мы говорили обо всем, — оживляется Дима.
— Молодость вспоминали! Говорили друг другу: «А помнишь…» Он потом рассказывал: «Вот мне оставалось сто дней, я лежал и думал — семьи нет, любимой нет». Та его бросила. Начал перебирать всех своих знакомых по критериям «вот эта этим не устраивает, а эта — тем». Блин! Кухаенкова! Это моя фамилия. Позвонил парням: «Холостая? — Холостая. — Номер есть? — Есть». А потом он 19 октября освободился.
— И с того времени все, — подхватывает Дима.
— А 17 июня свадьба была!
Я поднимаю голову на рамку с фотографией, висящую над диваном. На ней — отпечаток события, о котором они говорят. Ветер уносит фату, но она, как за якорь, держится за диадему из белых искусственных камней на Аниной голове. Колье из блестящих стразов на шее. Крепкие загорелые плечи. Белоснежные волны свадебного платья. Мадима одет в светло-салатовый костюм, отливающий морем. Но моря здесь нет. Фон — фата и промышленный город Каменск-Уральский. На бумажном лице Мадимы кривоватая узкая улыбка, больше похожая на усмешку. Аня тоже улыбается, наклонившись к Мадиме, опираясь подбородком о его макушку. Но глаза ее кажутся усталыми, словно фотографу удалось ухватить на этом снимке тень наползающего на молодую семью мукополисахаридоза.
— Тебя не беспокоило, что он в тюрьме сидит? — спрашиваю я, прижимаясь к мягкому плечу Спанч Боба.
— Его подставила та девушка, с которой он жил. Его за кражу посадили. Ну, опять же, у нас пол-России сидели. Ему дали два года. Если б дали
десять, я б задумалась. А он отучился, у него была работа, и — опа! — его закрыли. Я о сроке поинтересовалась. Все нюансы выяснила.— А для тебя время, оставшееся до воли, полетело быстрей? — спрашиваю Мадиму.
— Нет, медленней.
— Этого он тебе не объяснит, — снова за мужа говорит Аня. — И я не объясню. Я говорю тебе, у меня брат когда там сидел, я в календарике дни вычеркивала, ждала встреч. Я приезжала к брату, мне приходилось трое суток там жить, я сталкивалась с тем, как… относятся к тебе. Как будто ты такая же. Как хорошо, что они оба уже здесь! — в голосе Ани слышится раздражение. И я, прежде чем сделать еще один прыжок вглубь их семьи, виляю глазами к стене.
— У вас будут еще дети?
— Да! — оживает Мадима.
— Откуда ты знаешь, что у тебя родится здоровая девочка? — спрашиваю я Аню.
— Все мои желания сбываются, — с басистой горячностью говорит она. — Я человек, который добивается целей. Надо позитивно думать… Не: «У меня будет», — робким голосом произносит она, а: «У меня будет!» — добавляет твердым басом.
— А для чего людям семья? — спрашиваю я, и Аня молчит.
— Мне нравится отдавать им себя… — задумчиво говорит она. — Радовать их, заботиться о них. Я не представляю, как я была бы одна… Когда они уехали в больницу — мы ведь всегда были втроем, а тут — хоп! — нас разлучили, — я плакала. Утром встаю — одна. Как робот, пошла на работу. Не радовало меня ничего. Ни телевизор, ни интернет.
— И все же, зачем людям сбиваться в эти маленькие группы — мама, папа, ребенок?
— Не знаю… — медленно начинает она. — А вообще вы меня в замкнутый круг загоняете! Мне так тяжело! Я уже ответила, и — хоп! — на мой ответ еще вопрос! Сейчас отвечу, а вы новый зададите. Я так не могу!
В комнате повисает молчание. Слышно только, как Даня сопит. Я обнимаю спину Спанч Боба. Ничего она не мягкая. У него мягко только внутри.
Струя воды бьется о чугун ванны. В ванне сидит Даня. Вода, просвечивая, укорачивает его голые ноги.
— А почему ты в больницу с ним лег? — спрашиваю я Мадиму.
— Потому что я — Мадима, — отвечает он, моя Данину спину.
— А чем Мадима отличается от мамы и папы?
Мадима оборачивается через плечо, но Аня в комнате, она не спасает его от замкнутого круга моих вопросов.
— Вот выбор у человека: либо мама, либо папа, — говорит он. — Он ближе к папе. Даня, глазки закрывай. Глазки закрывай, — он поливает большую голову сына из душа.
Спина у Мадимы худая, с гладкими мышцами. Сутулая — наверное, из-за тюремной привычки не показывать глаз. Напряженная — из-за заводской готовности хватать тяжелое и поднимать. Из неволи этот мужчина хотел выйти не на волю, а в семью. А не попал ли он мимо, позвонив Кухаенковой Ане? Не соприкоснись они с ней тогда голосами, не свяжись ими за сто дней в крепкий узел, не было бы больного ребенка, на лечение которого Российская Федерация сейчас каждую неделю тратит триста тысяч рублей. Но, как говорит Аня, «он вам не ответит». А мне кажется, что именно в этом семейном узле и сидит ответ на вопрос: зачем спасать таких детей, зачем вообще спасать неизлечимых детей?