Другая другая Россия

— Да, я тоже смотрела на бабку и думала: как все было бы просто, будь она собачкой.

— Эта бабка не вызвала у меня особых симпатий, — говорит мое порождение, — но и негативных чувств — тоже. Вообще, если походить по своему микрорайону, то в каждом можно найти по одной такой бабке. Когда я жила в районе «Аэропорта», там в местном торговом центре одна бабка всегда торговала цветами — почему-то завядшими. То ли она их с помойки доставала… Но при этом одевала в целлофан.

— И что, кто-то покупал?

— Ей просто давали деньги, а цветы оставались при ней.

— Завядший цветок — это у бабок такой новый инструмент манипуляции средним классом.

— Эта бабка не любит собак!

— Она не обязана любить собак.

— Я тоже не обязана любить бабок.

— На самом деле ты любишь бабок, но не можешь сама себе в этом признаться. Любовь — однородна. Невозможно иметь такую большую способность любить и при этом делить эту любовь между теми и теми.

— Я живу в такой системе координат, в которой каждый человек платит за свои грехи. Зачем же мне мешать этой бабке исполнять свою программу?

— Потому что в момент твоего пересечения в пространстве с этой бабкой включилась твоя собственная программа, и в ней, к сожалению, немного вариантов: ты либо проходишь, и тогда, по твоей же теории, ты тоже будешь за это отвечать. Или помогаешь… Хотя я не верю в эту теорию, — заявляю я, когда вилка с сырником застывает в сантиметрах от рта порождения. — Я считаю, что надо просто помогать и никакой программы нет. Есть только любовь. Хотя я, конечно, эту бабку не люблю, и вообще в городе этих бабок развелось…

— Бабок и ворон, — подхватывает порождение.

— Но я считаю, что каждая бабка, дожив до такого возраста, имеет право на отдельную комнату, какую бы жизнь она ни прожила. Конечно, если она не серийный убийца и не отравительница.

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю обратного. Ей мать сказала — не бросай своего брата, и она всю жизнь посвятила ему. Она выполнила свой долг — это такая бабка. То есть в ней была установка на всю жизнь — сберечь брата. А когда брат умер, в ней эта программа выключилась, и ей все равно, как она доживает свою жизнь. Пусть даже на подоконнике.

— Я думала, мусульманская община своих бабок не бросает. В силу своих традиций.

— Традиции — это всего лишь внешнее проявление, пенка на поверхности, — я вытряхиваю в рот последние пенные капли капучино.

— Я думаю, что если есть маньяки-спасатели животных, то найдутся и маньяки-спасатели бабок.

— Максимум, что они могут сделать — это поделиться своим статусом в фейсбуке.

— Но есть доктор Лиза, и она спасает людей.

— Доктор Лиза — исключительный человек. Но не то что социальные, даже службы добровольцев не рассчитаны на то, чтобы иметь дело с такими манерными, своенравными и независимыми бабками.

— А, может, ей правда на этом подоконнике лучше? Вот есть такие собаки, которым лучше на свободе остаться. Она в любом приюте, даже в хорошем, и даже в квартире чувствует себя, как в тюрьме, и готова бежать при первой возможности. Помнишь про Икара — лучше почувствовать себя человеком и умереть, чем всю жизнь быть растением.

— Неа… Икар не ожидал такого от солнца. Он умер через то, что любил. А если б его сбил орел, это была б не трагедия, а несчастный случай. Совсем не этого он ждал от крыльев и солнца… Он им доверял. И бабка тоже сидит на этом подоконнике, не понимая, что он — восковой. Но рано или поздно и эта «Шоколадница» закроет перед ней свои двери.

— Опять же, она рассуждает, как собака, — задумчиво говорит мое порождение. — Собаки исходят не из теоретических познаний, а из цикличного опыта: если до сих пор ей удавалось найти открытую дверь, она предполагает, что какая-нибудь дверь для нее будет всегда открыта.

— Просто не надо оценивать ситуацию из ее цикличного опыта! — кричу я, и на нас оглядывается охранник. — Большой город опасен для старой женщины, — тише говорю я. — Сюда может зайти любой отморозок и ее отпинать, просто потому что у него выброс энергии. И это будет для нее первым разом и… последним.

— Вот если бы некоторые не шастали по городу по ночам и не искали себе приключений на одно место… — осуждающе произносит мое порождение, и я догадываюсь — она имеет в виду меня.

17 марта

03.20

Бабка спит, нахохлившись, привалившись головой к фанерной стенке. По всей ее позе видно — это человек, приучивший себя спать сидя. И, может быть, окажись она в кровати, то еще не один день, не одну неделю ворочалась бы на мягком матрасе, заново привыкая к удобству.

Желтые бабкины щеки висят, но лица почти не видно, она прячет его, во сне подчиняясь какому-то первобытному человеческому инстинкту — спать там, где никто не сможет потревожить твой сон. Где никто не сможет подобраться к тебе близко и обидеть, пока ты беззащитен, во власти сна. Плечи бабки под мощной меховой шубой — напряжены. Шуба — будто черепаший панцирь, в которую бабка втянула морщинистую шею. Только мятая бабкина рука выглядывает из рукава, показывая, что бабка — очень старая.

Я хочу достать из кармана телефон и сфотографировать ее для фейсбука. И я б сфотографировала ее, если б она не спала. Но и я, подчиняясь тому же инстинкту, предпочитаю неслышно уйти в ночную Москву дальше выполнять свою программу, не тревожа бабкиного сна на этом не расплавившемся пока еще подоконнике. Не вторгаясь в святая святых беспомощности старого человека, выполнившего свою жизненную программу.

Я уже хочу выйти на улицу, но мое порождение застывает перед бабкой:

— Жалко-то как, — говорит она. — Жалко-то ее бедную как…

Ученики вооружаются

К чему может привести убийство дагестанского шейха Серажутдина Хурикского.

В селе Хурик Табасаранского района произошло убийство, которое может аукнуться на весь Дагестан: во дворе дома, в котором три года назад гостили наши корреспонденты, был расстрелян шейх Серажутдин. Местная власть выразила соболезнование родным и ученикам. К этому ей не привыкать, ведь в Дагестане каждый день кого-нибудь убивают. Но эксперты утверждают, что именно это убийство дорого обойдется республике.

В апреле 2008 года «РР» опубликовал статью о мечети Баб-уль-Абваб и ее шейхе, основателе Исламского университета в Дербенте Серажутдине Хурикском, который считался самым влиятельным суфийским шейхом в Южном Дагестане. За прошедшие три года учеников у него прибавилось, и теперь их около двенадцати тысяч. Шейх критиковал учение ваххабитов и, как говорят эксперты, был тем самым гвоздем в сейсмически активной зоне, который сдерживал салафитскую активность в Южном Дагестане.